Александр Авдеенко - Горная весна
— Лишнее вам наговорили, товарищ… не знаю, как вас звать-величать.
— Никита Самойлович.
— Половины Явора не наберется, Никита Самойлович, а за добрую четверть ручаюсь. Ужгородскую улицу я начал строить, Раховскую — тоже. На Московской все большие дома мои. Здание, где теперь Государственный банк, бывшая ратуша, театр, универмаг — тоже мои. Одним словом, все, что к небу рвется, Славко Локотарь сооружал. Только в тюрьму и в жандармерию ни одного кирпича не положил.
Шатров понял, что затронул в духе каменщика самую заветную струну — чистую гордость рабочего человека трудом своим. Старик говорил тихо, раздумчиво, с радостным изумлением глядя на широкие, темные, с окаменевшими мозолями руки, будто впервые понял, сколько сделано им, какой след оставлен на родной земле.
— Поверите, — продолжал Локотарь с улыбкой под усами, — иду по городу, а все дома, какие я вырастил, то с одной, то с другой стороны поглядывают на меня и вроде как бы выговаривают: остановись, Славко, полюбуйся на нас! Что ж, приходится уважать, останавливаться, любоваться. Поверите, ни одного дома нет в Яворе, какого б я стыдился. Каждый хозяин добрым словом вспоминает каменщика Славко.
— Вот и я хочу вас добрым словом вспоминать, Славко Юрьевич, — подхватил Шатров. — Пришел я просить вас построить мне дом.
— Что вы, Никита Самойлович! — Локотарь махнул рукой. — Какой я строитель! Я сейчас больше языком работаю, хвастаюсь. Отработались мои рученьки, добрый человек! — Голос Локотаря дрогнул, а глаза снова замутились.
— Ну, раз не можете строить, так хоть советом помогите, Славко Юрьевич.
— О, такая работа еще по моим силам! — оживился старик. — Спрашивайте!
Шатров достал из кармана пиджака лист бумаги и карандаш, приготовился записывать советы Локотаря.
— Имею «капитал» на три комнаты с кухней. Посоветуйте, Славко Юрьевич, какой из домов, построенных вами в Яворе, взять за образец?
— Какой? Сразу и не скажешь, надо подумать. Есть на Степной улице одно пригожее, по вашему капиталу здание. Дом номер семнадцать. Не запомнили, случаем?
— Дом номер семнадцать? Помню. Нет, этот не подходит.
— Ну, тогда что же вам посоветовать? На Степной еще есть кирпичный особняк с круглой верандой. На Гвардейской есть удачный домишко.
— На Гвардейской? Дом номер девять? Большие окна? Стены, увитые плющом? Этот дом мне нравится. Очень хороший. Значит, и его вы строили?
— Строил и перестраивал. Хозяин и теперь живой, Любомир Крыж. Был когда-то богатым человеком, не жалел денег и на стройку и на ломку.
— Сколько же комнат в доме?
— Было сначала три жилых и три подсобных: кухня, прачечная и кладовка. Теперь четыре: спальня, кабинет, библиотека, столовая и «сундук».
— «Сундук»? А это что такое?
— Четвертая комната. Я сделал ее во время войны из кладовой и прачечной. В ней Крыж свое добро прятал, когда тут хозяйничали разные грабители. Интересная комната — настоящий сундук, без окон и дверей.
— А как же в нее входить, если нет ни окон, ни дверей? — обыкновенным голосом, не очень заинтересованно, будто между прочим, спросил Шатров.
— Хоть она и глухая, как сундук, а войти и выйти из нее можно с двух сторон: из подвала, через люк, и через книжный шкаф в библиотеке. Дорого обошлась Крыжу эта комната: за работу хорошо заплатил и за то, чтобы никому не рассказывал в Яворе про этот сундук, тоже отвалил без всякой скупости.
— Ну, мне такая тайная комната без всякой надобности, — засмеялся Шатров. — Я не боюсь грабителей.
Все, что требовалось, Шатров уже получил. Он побеседовал с отставным каменщиком еще несколько минут и распрощался.
Глава двадцать вторая
Бандеровец Хорунжий, второй подручный Джона Файна, должен был перейти границу в самом сердце Карпат, в высокогорном глухом районе. Но непредвиденные обстоятельства изменили дальний и трудный маршрут. Он перешел границу в самом людном месте так, как еще никто до него не переходил: воспользовавшись наводнением.
Издавна, с незапамятных времен, жители равнинного Закарпатья испытывали к весенней Тиссе и другим горным рекам великое почтение, изрядно их побаивались и старались обосноваться как можно дальше от неверных берегов. Ужгород, Мукачево, Берегово недоступны половодью. Но такой город, как Вилкок, расположенный у самой излучины Тиссы, каждую весну опасается за свою судьбу, хотя и обнесен защитной дамбой.
Закарпатская низменность богата старыми руслами. Летом это безобидные илистые овражки, глухо заросшие кустарником. Весной по ним бешено мчатся талые горные воды — воскресшие реки, сметающие на своем пути деревья и дома неосмотрительных поселенцев. Но год на год не приходится. Чаще всего горные реки благополучно, без большого ущерба для людей выносят свои воды на равнину в Тиссу.
Тот год был грозным для низменного Закарпатья. Зима в горах оказалась исключительно многоснежной, а весна затяжной, капризной, холодной и теплой, снежной и дождливой, солнечной и туманной. В первых числах мая в горах еще лежал снег и подмораживало. Настоящая весна наступила сразу, в одну ночь произошел перелом. Хлынул теплый ливень. Он растапливал снега в голубых, затененных ущельях, на поднебесных хребтах, в глухих дебрях лесов. Верховина чернела, зеленела, становилась весенней. Прошел день, другой, третий, а ливень не утихал. С гор по каменистым ложам и прямо по косогорам стремительно понеслась верховинская вода. Вниз, в долины, надвигались весенние воды в таком количестве, будто на простор вырвалось море. Небольшие безобидные ручейки превратились в бурные потоки. Они понесли с гор песок, щебень, камни, а потом и каменные глыбы. Речушки, обычно мирно текущие по дну долин, разъяренно устремились к Тиссе; срывали мосты, топили сады, заносили песком и гравием поля, разрушали низко стоящие хутора, губили скот.
Страшной стала горная река, вырвавшись на простор равнины.
Тисса в первый же день половодья наполнилась до краев. Скоро вода разлилась поверх гребней дамб, прикрывающих равнину. Первая дамба рухнула напротив маленького советского городка Вилкок, и бурная Тисса устремилась в брешь, быстро заполняя собой огромное пространство. Образовалось настоящее море. Спасательные флотилии, организованные из рыбацких лодок, моторных катеров и плотов, двинулись в затопленный район. Десятки поездов, тысячи машин эвакуировали население из пунктов, которым угрожало наводнение.
Серьезное испытание выпало на долю жителей правобережной Тиссы. Но еще более угрожаемое положение создалось на левобережье. Украинцам сравнительно легко было отступать: в ближайшем их тылу поднимались карпатские предгорья, недоступные наводнению. Позади же венгров расстилалась необозримая Большая Венгерская низменность, где раздольно свирепствовала Тисса. Спастись можно было только переправившись на правый, высокий берег.
Первыми ринулись в туманную мглу тисского моря жители венгерского села Варош, расположенного у самой границы, напротив советского колхоза имени Ленина. Маяком им служили яркие огни колхозного Дома культуры и нагорные костры, полыхавшие всю ночь. Где-то посередине реки плоты гостеприимно встретил советский катер. Он взял на буксир тихоходные бревенчатые суденышки и пришвартовался с ними к правому берегу. Венгры нашли себе пристанище в хатах колхозников и в Доме культуры.
Среди спасенных венгерских землепашцев, их жен и детей находился и агроном Ференц Будаи, прибывший из Будапешта в село Варош по служебным делам за день до наводнения. Благополучно переправившись на самодельном плоту через Тиссу, он, пользуясь гостеприимством на советском берегу, незаметно исчез. Ференц Будаи имел подложные документы. Бандеровец Хорунжий присвоил себе не только чужое имя, но и национальность. Подлинная фамилия «Ковчега» давно не употреблялась. Шефы иностранных разведок любят давать своим приметным агентам подобные высокопарные, загадочные клички.
В ту же ночь, тайно отделившись от общей группы спасенных, «Ковчег» начал действовать в одиночку. Как впоследствии выяснилось, он подружился с водителем грузовой машины Козловским, мобилизованным на вывозку населения из районов, которым угрожало наводнение. Вкравшись в доверие к Козловскому, он убил его, и, забрав его документы и одежду, сел за руль грузовика.
С этим «Ковчегом» и свела Алену Смолярчук пограничная судьба.
В ненастную полночь к глухим воротам пятой заставы подошла большая, крытая непромокаемым брезентом машина. Дежурный по заставе Волошенко, вызванный часовым, встревоженно вырос на пороге калитки и узким, длинным лучом электрического фонаря осветил грузовик: шоферскую кабину, кузов, номерной знак.
— В чем дело, водитель? Куда следуете? — грозно спросил Волошенко.
— Это я, Тарас! — раздался певучий женский голос, ничуть не смущенный негостеприимным окликом дежурного.
