Сергей Смирнов - Канарский грипп
— Ты уверена, что тебе нужен мнемозинол? — задумчиво, не выдавая тревоги, спросил он Ингу, как будто уже заснувшую рядом.
Она пошевельнулась, положила ему руку на грудь и спросила сонным, совсем «выздоровевшим» голоском:
— А что, Марик, трудно достать?
Морган хранил неподвижность… Что ему было трудно достать, если он доставал истребители-перехватчики последних моделей, ядерные установки с подводных лодок и ракетоносители?
Теперь ему было невозможно достать мнемозинол, который рекламировали по телевизору. Потому что этого мнемозинола не было нигде, кроме как в одной обыкновенной аптеке, а эта аптека предлагала довольно странные правила игры. Оставались три отработанных приема: звонок в Минздрав, звонок своим людям в спецслужбах, посылка на Никольскую улицу боевой бригады… потому как он обещал достать эту дрянь одной дурочке, которой всякая чушь лезет в голову!
Он послушал ее щенячье сопение, глянул на нее искоса и понял, что с похищением красавицы и прочими новогодними играми надо разобраться до конца, профильтровать весь этот бред всеми возможными способами, иначе мир вокруг может непредсказуемо измениться. Или же он имеет дело с невероятной чередой совпадений и глупыми выдумками девчонки, которая сдвинулась от хорошей жизни… или же эта смазливенькая простушка несет в себе неизвестную, вроде какой-нибудь тропической инфекции, опасность.
Фрагмент 4
ВНОВЬ К СЕВЕРУ ОТ МОСКВЫ
Теперь до цели Брянов смог наконец дотянуться рукой. Он протянул руку в узкую щель, под доски, немного оцарапался, нащупал мягкий уголок и осторожно потащил к себе тот, самый драгоценный, как показала жизнь, предмет.
Перед ним в полутьме чердака, лаз в который он заткнул своим телом, наполовину оставаясь снаружи и стоя на высокой стремянке, появилась старая запыленная папка из кожзаменителя, с поржавевшей застежкой, как у детских портфелей допотопного образца.
Пухлая папочка, полная тайн обыкновенной жизни. Она содержала досье на самого себя, предназначавшееся издавна для того, чтобы обыкновенная жизнь содержала бы хоть какую-то немудрящую тайну. Такой, в сущности детский, секрет был куда как не оригинален, зато… «за что боролся — на то и напоролся». Именно эту поговорочку и вспомнил теперь Брянов, пытаясь себя успокоить, замечая, как дрожат пальцы.
Вытаскивать папку на свет Божий просто так не хотелось: уж если соблюдать конспирацию, то — до конца.
«Будем пока условно считать, что я нормальный… просто осторожный человек», — принял решение Брянов, бросил папку в стоявший рядом деревянный ящик из-под яблок и потащил ящик с чердака.
Добравшись до дому и закрыв за собой дверь, Брянов, как нормальный, по условиям игры, человек, не стал суетиться. Он оставил ящик у печки, а папку понес в комнату. Там он расположился на диване и с усилием нажал на «клавишу» древнего замочка.
Итак, речь шла о маленькой слабости, о дневнике…
Первую запись он сделал в тот день, когда сунул в рот первую сигарету марки «Дымок», то есть в тот же год, когда научился писать…
Многие преступники — грабители, маньяки, убийцы — вели дневники, прятали их в тайниках. Порой такие записи оказывались на суде главным подтверждением вины…
Брянов преступником не был, просто таким способом скрывал кое-что — сначала от родителей, потом от жены, а потом, кстати, и от сына, который научился читать еще до того, как они с Натальей разбежались в разные стороны.
Многие события, даже криминально-бытового характера, почти начисто забывались. Иногда, оставаясь наедине с этими тетрадками и блокнотами, скрывшись как бы в самом укромном уголке мира, Брянов как бы узнавал об этих событиях заново и усмехался, разглядывая свой старый почерк. И тогда Становилось у него на душе тепло… хотя, бывало, и совестно, но — чуть-чуть…
Самые обширные записи относились к выпускному классу школы и годам учебы в университете. Потом он, как правило, стал одним абзацем подводить итоги месяца. Наконец, когда началась семейная жизнь и появилась дача, записей в зимнее время совсем не стало. Зимы стали пролетать, лишь в конце марта или начале апреля оставляя за собой следы площадью в одну страничку…
Теперь Брянов не стал спешить, начал издалека, хотя сердце в предчувствии разгадки бешено застучало.
«Сегодня залили клеем замки на гараже у соседа. Посмотрим, как будет ковыряться…» До Канарских островов было еще очень далеко!
«На дискотеке здорово поднажрались. Остался в общаге. Был на автопилоте. Помню, заснуть не мог — качало, а потом до сортира не донес. Ну, не я один такой был. Утром разбирались, где — чье. Решили провести ферментативный анализ».
Было кое-что и поинтеллигентнее — вроде упоминания спора о фрейдизме (дело было, конечно, в студенческие времена), но о том, как он зачитывался всяким самиздатом, Набоковым и Платоновым, как в байдарочных походах наслаждался карельскими закатами — обо всем этом записей не было, потому что все это он считал сугубо личным романтизмом, непригодным стать «подпольной» или, вернее, «чердачной» тайной.
Бедна жизнь впечатлениями…
Брянов поднял взгляд к окну и вспомнил мудрые слова Сергеича.
В сущности, так и есть: две-три почтовые открытки. Детство промелькнуло, оставив несколько ярких картинок-воспоминаний о «потерянном рае». Школьная десятилетка — считай, почти третья часть жизни — вообще куда-то ухнула вся, только от каникул и осталось несколько «картинок». Школа появлялась потом лишь в сумрачных снах — бесцветной геометрией двора, парт, коридоров и бессмысленным копошением кучи сверстников, одетых в серые пиджачки (он, Брянов, прихватил еще те времена). Студенческие годы прошли чуть поживее… потом — аспирантура. Тут тоже одна черно-белая картинка: белые халаты, гладкие столы, фильтрационные колонки, спектрофотометры… Потом… В общем, если отфильтровать осадок, то… то хватило б, наверно, часа на полтора приятных, ярких воспоминаний: в цвете, в «объемном изображении», с энергией пережитых некогда эмоций… Небогато. Но и завидовать мало кому стоило… Впрочем, если искать в этой истине утешение, то можно и дальше так вот сидеть на диване, а потом еще — и прилечь…
Вся загвоздка — в Канарских островах.
Он, Александр Брянов, стоит на берегу, смотрит на закат, на сиреневую далекую дымку, в которую погружается багровеющий шар… потом он идет в море… тихие волны ласково приподнимают, стараются оторвать от песка, лежащего на дне приятными ребристыми бугорками… а потом, зайдя в теплую воду по грудь, он оборачивается: золотистый берег за полосой воды, пальмы, белый двухэтажный особняк с полукруглыми окнами, вдали — гора с охристой вершиной… и кто-то — светленькая хрупкая фигурка — идет к берегу со стороны особняка… шляпка с широкими отвислыми полями…
Брянов сморгнул.
Великолепная «картинка»! Ярче десятка прожитых, пронесшихся, словно за окном автобуса, лет…
«И. ждала меня у „Речного вокзала“, рядом с крайним киоском. Я опоздал минут на пятнадцать, и она успела вся промерзнуть. Но — NB! — не обиделась.
— Ты чего в метро не зашла? — спросил я. „Стекляшка“ была в двух шагах. Она только улыбнулась посиневшими губами.
Была суббота, но народу откуда-то набилось в вагоны полным-полно. Нас прижало друг к другу. Мы могли целоваться до отвала, но отстранялись и смотрели друг другу в глаза. Она согрелась, и глаза у нее стали мутными. Ее бедро как-то естественно в этой давке очутилось у меня между ног, и мне казалось, что из меня вот-вот вылетит все прямо тут, по дороге.
Потом мы добрались до особнячка ее редакции на Суворовском, долго возились с замком и почему-то расхохотались, будто уже напились шампанского. Потом я целовал ее на скрипучей лестнице, и она залезла мне под шарф ледяными, как смерть, пальцами.
(Брянов-„старший“ ухмыльнулся: прямо поэт был!., „как смерть“… ни дать ни взять „Египетские ночи“ в советской постановке.)
В редакции батареи были раскаленные, и это было хорошо. Там у них стоит кресло — большое, в самый раз. Черное, кожаное. Я кинул на него шапку и шарф, а потом сообразил, что им там совсем не место. И. сбросила шубку…
(Брянов-„старший“ еще раз ухмыльнулся: И. да И.! Ну, хороша конспирация!.. Считай, большой секрет от себя самого: для полного самоутверждения… Кстати, если б не эта запись, никогда не вспомнил бы он про шапку в кресле…)
И. сбросила шубку, и я понял, почему она промерзла на улице: так одеться можно было только на курортную дискотеку. Она сразу засуетилась, стала тянуть из шкафа кипятильник.
— Давай сначала чайку… а потом шампанское, — сказала она, — а то я уже чувствую, что простыла.
У меня был свой план. Я бухнулся в кресло и скомандовал оттуда:
— У нас всего полтора часа. Я тебя вылечу, иди сюда. Сначала у нас будет сначала. Потом — шампанское. Потом — чаек. Потом — опять сначала.
