Джон Ле Карре - Секретный пилигрим
Говорил ли я? Я боялся, как бы не сказать что-нибудь такое, что могло остановить его.
– Ее тянуло к ним, – говорил он, оправдывая ее. – То был ее народ, партизаны джунглей, готовые погибнуть за веру. Почему она должна их отвергать? Я был последним препятствием на ее пути к воссоединению со своими, – объяснял он. – Я был чужеземец, развратитель. Почему она должна верить, что я ее отец, когда они утверждали обратное?
Лежа за частоколом, он вспоминал тот день, когда молодой комиссар одел ее в черные цвета невесты. Он вспоминал, с каким омерзением она смотрела на него сверху вниз – грязное, избитое ничтожество у ее ног, несчастного западного шпиона. А рядом с ней стоял привлекательный молодой комиссар с красной повязкой на лбу. “Я обручена с Ангкой, – говорила она ему. – Ангка – это ответ на все мои вопросы”.
– Я остался один, – сказал он.
Наступила ночь, и он подумал, что если его расстреляют, то сделают это днем. Он ужаснулся при мысли о том, как сможет Мария жить с сознанием того, что она была причиной смерти отца. Он представил, каково будет ей в зрелом возрасте. Кто ей тогда поможет? Мысль о смерти все больше тревожила его. Ибо это будет смерть и для нее тоже.
На какое-то время он, видимо, впал в забытье, потому что на рассвете обнаружил на полу миску с рисом, которой прежде там не было: как бы плохо ему ни было, запах риса он почувствовал бы. Этот рис, не скатанный в лепешки, не прижатый к голому телу, а настоящая белая горка риса, порция дней на пять. Сначала он почувствовал себя слишком усталым, чтобы удивиться. Перевернувшись на живот, чтобы поесть, он обратил внимание на тишину. К этому часу поляна обычно наполнялась звуками утренней побудки военного лагеря: готовящихся к наступлению и поющих солдат, всплесков воды при умывании, доносящихся с берега реки, звяканья посуды и оружия и хора голосов, произносящих лозунги под руководством комиссара. Когда же он прислушался, то не услышал ни пения птиц, ни пронзительных воплей мартышек, не говоря уж о человеческих голосах.
– Они ушли, – сказал он откуда-то позади меня. – Они свернули лагерь ночью и увели Марию с собой.
Он поел еще риса и снова впал в забытье. Почему они не убили меня? Мария уговорила их. Мария спасла мне жизнь. Хансен стал тереть свои веревочные путы о стену частокола. К ночи, весь в ссадинах и преследуемый мухами, он лежал на берегу реки и обмывал свои раны. Затем он ползком добрался на ночлег до загородки, а утром, прихватив с собой остатки риса, тронулся в путь. На сей раз, не обремененные ни пленными, ни скотом, они не оставили за собой следов.
И все-таки он пустился на поиски Марии.
Несколько месяцев – Хансен полагает, месяцев пять или шесть – он провел в джунглях, перебираясь из одной деревни в другую, не останавливаясь ни в одной и никому не доверяя, – мне кажется, слегка свихнувшийся. Где можно, он расспрашивал об отряде Марии, но так как он не мог никак описать его, то поиски носили весьма общий характер. Он слышал об отрядах, в которых были девушки-бойцы. Он слышал об отрядах, целиком состоящих из женщин. Он слышал, что женщин посылали в города, чтобы, занимаясь проституцией, они собирали информацию. Он представлял Марию во всех этих ситуациях. Однажды ночью он тайком пробрался в свой прежний дом, надеясь, что она укрылась там. Деревня была уже сожжена.
Я спросил, пострадал ли при этом спрятанный им передатчик.
– Я не посмотрел, – сказал он. – Мне было безразлично. Я всех вас ненавидел.
В одну из ночей он пробрался к тетке Марии, жившей в отдаленной деревне. Та стала швырять в него кастрюли, и ему пришлось бежать. И все же в нем росла решимость спасти свою дочь, потому что он знал, что обязан спасти ее от нее самой. На ней лежит проклятие его абсолютизма, подумал он. Она ожесточена и упряма – и во всем этом виноват я сам. Я запер ее в тюрьме своих собственных импульсов. Лишь отцовская любовь могла настолько ослепить его, что он пренебрег пониманием этого. Теперь глаза у него открылись. Он видел, что ее жестокость и бесчеловечность были своеобразным доказательством ее преданности. Он видел, что она, как и он прежде, переживает период беспорядочных исканий, хоть и не обладает его интеллектуальным уровнем и религиозной подготовкой; что она, подобно ему самому, смутно надеялась, что реализует себя, став частью большой мечты.
О своем переходе таиландской границы он говорил мало. Он направился к югу, к Паилину. Ему сказали, что там есть лагерь для кхмерских беженцев. Он преодолел горы и пересек малярийные болота. Добравшись до места, он осаждал справочные службы и расклеил описание Марии на всех лагерных досках объявлений. Как он добился этого без документов, денег или связей, сохраняя при этом в тайне свое пребывание в Таиланде, до сих пор остается для меня загадкой. Но ведь Хансен был опытным профессиональным агентом, пусть даже он и отверг нас. Ничто не могло остановить его. Я поинтересовался, почему он не обратился за помощью к Рамбелоу, но он лишь презрительно отмахнулся.
– Я больше не был империалистическим агентом. Я не верил ни во что, кроме моей дочери.
Однажды в конторе какой-то благотворительной организации он встретил американку, которая, кажется, видела Марию.
– Она выбыла, – сказала та осторожно.
Хансен настаивал. Мария была одной из полдюжины девушек, рассказала женщина. Они занимались проституцией, но находились под охраной партизан. Когда они не развлекали мужчин, то держались в стороне от остальных, и справиться с ними было нелегко. Однажды они вырвались на свободу. Она слышала, что их схватила таиландская полиция. Больше она их не видела.
Женщина, похоже, знала что-то еще, но сомневалась, стоило ли об этом говорить. Однако Хансен не оставил ей выбора.
– Мы боялись за нее, – сказала она. – Девушка называла себя разными именами. Она приводила разные версии того, как к нам попала. Врачи сомневались, находится ли она в здравом уме. На каком-то этапе она, похоже, действительно забыла, кто она есть на самом деле.
Хансен пришел в таиландскую полицию и с помощью угроз и уговоров узнал, где она находится: в полицейском общежитии, где развлекались их офицеры. Никто не поинтересовался, кто он и есть ли у него документы. Он человек с глазами навыкате, фаранг, говорящий на кхмерском и по-таиландски. Мария прожила там три месяца, а затем исчезла. По мнению любезного сержанта, она была девушка со странностями.
– С какими? – спросил Хансен.
– Говорила только по-английски, – ответил сержант.
Там была еще одна девушка, подруга Марии, которая пробыла там дольше и вышла замуж за капрала. Хансен узнал ее имя.
* * *
Он замолчал.
– Вы нашли ее? – спросил я после продолжительной паузы.
Впрочем, ответ я знал и знал его давно, хоть и не отдавал себе в этом отчета. Он сидел у изголовья кушетки и нежно поглаживал голову девушки. Она медленно поднялась и стала протирать глаза своими ручками, прикидываясь, будто все время спала. Мне же кажется, она всю ночь слушала нас.
– Она больше ничего не понимала, – объяснил Хансен, продолжая поглаживать ее. Он имел в виду публичный дом, где он ее обнаружил. – Ничего ей больше не было нужно, правда, Мария? Никаких красивых слов, ни обещаний. – Он привлек ее к себе. – Она мечтает лишь об одном: быть любимой. Своим народом. Нами. Мы все должны любить Марию. Вот что служит ей утешением.
Должно быть, он принял мое молчание за упрек, потому что повысил голос.
– Она желает быть безобидной. Разве это так уж плохо? Она хочет, как и все остальные, чтобы ее оставили в покое. Было бы хорошо, если бы все мы желали того же. Ваши самолеты и шпионы и ваше краснобайство не для нее. Она не ребенок доктора Киссинджера. Она только хочет жить где-нибудь незаметно, так, чтобы доставлять удовольствие и никому не причинять вреда. Что хуже? Ваш бордель или ее? Убирайтесь из Азии. Вам до нее нет никакого дела, никому из вас. Мне стыдно, что я вам помогал. Оставьте нас в покое.
– Я далеко не все расскажу Рамбелоу, – сказал я, вставая.
– Как вам угодно.
Стоя в дверях, я окинул их взглядом. Девушка пристально смотрела на меня, как, наверное, смотрела на закованного в цепи Хансена – немигающим взглядом, глубоким и неподвижным. Мне кажется, я знал, что у нее на уме. Я заплатил за нее, но ею не воспользовался. Она размышляла, не потребую ли я что-нибудь за свои деньги.
Рамбелоу отвез меня в аэропорт. Как и Хансен, я бы предпочел обойтись без него, но нам нужно было поговорить о делах.
– Сколько вы ему обещали? – вскричал он в ужасе.
– Я сказал, что ему положены деньги и наша всевозможная защита. Я сообщил, что вы пошлете ему чек на пятьдесят тысяч долларов.
Рамбелоу пришел в ярость.
– Чтоб я дал ему пятьдесят тысяч? Мой дорогой, да он полгода будет пить и разнесет эту историю по всему Бангкоку. А его камбоджийская проститутка? Она с ним заодно, будьте уверены.
