Борис Соколов - Абхазская повесть
52
За военным городком шоссе идет вправо и, уткнувшись в каменную стену, отгораживающую море, резко сворачивает влево. Сейчас же за поворотом, у дороги, начинается кладбище. Каменная стена обрывается и с шоссе видно море, залитый солнцем берег, слышен неумолчный прибой волн, крики купающихся. Жизнь! А здесь, за ветхим деревянным, местами обвалившимся забором, тихо. Холодок и полумрак от закрывающих небо кипарисов.
Ноябрь, но еще бушует лето, все в цвету. Разве только изредка в воздухе медленно проплывает желтеющий лист. Плавно раскачиваясь, он ложиться на еще зеленую траву и напоминает о близкой осени.
Невдалеке от входной калитки, почти над обрывом, в заросшей гуще орешника — могила. Ни таблички, ни надписи. У обложенного свежим дерном холма с уже увядшими цветами сидит человек. Он смотрит на холм, на дорожку, посыпанную красным дробленым кирпичом, на неподвижные ветви орешника. Он думает о чем-то своем, изредка по-хозяйски оправляет еще не сросшуюся дернину.
С дороги доносится шум проходящих машин, женский смех.
Из оврага тянет сыростью и тлением. Человек поднимает голову и видит через покачивающиеся пики вплотную стоящих кипарисов кусочек синего неба. Это очень высоко и далеко. Тишина. Кажется, так было всегда. Он думает о том, что где-то рядом борются, работают, смеются и плачут, любят и ненавидят.
Наконец, человек встает. Теперь видно, что он высок и, несмотря на седину, молод. Военная форма ладно сидит на его подтянутой фигуре. Он смотрит на могилу, точно хочет надолго запомнить дорогое ему место, надевает фуражку со светло-синим, цвета неба, верхом и малиновым околышем и решительно идет к выходу. И только сейчас вспоминает о своей спутнице. Возвращается назад. У могилы на скамейке — сжавшаяся фигурка. Он ласково кладет руку на плечо женщины. Она встает, и он видит ее заплаканное лицо.
— Что вами, Этери? Почему вы плачете? — говорит он, гладя ее голову, долго успокаивает и ласково, но настойчиво берет за руку и ведет к выходу.
— Что с вами, Этери, дорогая? — упорно допытывается он.
— Ничего, ничего, — отвечает она, продолжая всхлипывать. — Просто мне очень грустно. Ведь ваше горе давно стало моим. Вот вы уедете, и все кончится, все! — бормочет она, потом смотрит ему в глаза и медленно говорит: — Вы ничего, ничего не поняли, Федор… Федор Михайлович! Идите, идите, оставьте меня здесь!
В ее голосе Дробышев слышит такую решительность и враждебность, ее глаза так отчужденно смотрят на него, что он чувствует себя смущенным и в чем-то виноватым.
«Неужели это Этери, хохотушка Этери, еще так недавно сидевшая ночами у моей кровати, кормившая меня с ложечки», — думает он. Ему кажется, что она ждет от него каких-то решающих слов, ответа на незаданный вопрос. Но он ничего не может ей сказать. Поворачивается и быстро идет по аллее. Идет и знает, что потял еще одного близкого человека, которого, вероятно, уже не встретит.
У калитки он останавливается. По шоссе идет веселая стайка молодежи. Юноши и девушки смотрят на Дробышева, переводят взгляды на кладбище. Стираются улыбки и замирает смех. Они с сочувствием смотрят на человека с грустными, усталыми глазами и седыми висками. Он поднимает к фуражке левую руку, приветствует их. И улыбается.
Что ждет его впереди? Будет много горя и радостей, подъемов и ошибок, встреч и расставаний. Одни события обогатят, другие — разочаруют. Будут дни колебаний и сомнений. Будут войны, которые потребуют напряжения всех сил, физических и духовных. И будет каждодневный труд, оправдывающий человеческое существование на земле.
Но что бы ни случилось, он навсегда запомнит эти дни, эти годы возмужания и становления характера.
И где бы он ни был, на всем своем пути он будет чувствовать направляющую руку партии!
* * *Сквозь листву проглядывало море. Синее и спокойное, оно уходило к чуть видимой линии горизонта, сливалось с темнеющим бездонным небом и пропадало. Вечерело. Даль становилась неясной, расплывчатой. В комнату вместе с сумерками вошла тишина.
— О чем задумался? — Чиверадзе подошел к стоящему у открытого окна Дробышеву.
— Обидно, Иван Александрович, — проговорил Федор, — сколько труда, сколько сил затрачено. Каких товарищей потеряли. Сандро. Забыть его не могу! А Кребс ушел. Выходит, все жертвы напрасны!
— Жаль товарищей, это верно, — грустно ответил Чиверадзе. — Только не прав ты, не напрасно все это. Нет, не напрасно! Сколько врагов выловили, забыл? А ликвидация Эмухвари? Окончилась охота за этими волками. Кончено дело «шакалов»! Ну, а Кребс, что ж. Кребс ушел, но мы еще встретимся с ним. Все равно встретимся. Ведь он «специалист», «знаток» России. Попыток своих не оставит, хозяева заставят его прийти. — Чиверадзе взглянул на море, на темнеющий купол неба: — Да, чуть не забыл! Москва сообщила: в Стамбул прибыла подводная лодка. Догадываешься, кто был на борту?
Федор утвердительно кивнул.
— Его сняли на носилках и перевезли прямо на квартиру британского морского атташе. Вызвали посольского врача, а потом и хирурга.
— Неужели ранен?
— Да, в ногу, выше колена. И, видимо, серьезно. Насчет ампутации не знаю, но хромать во всяком случае будет долго. Когда ты едешь?
— Завтра утром.
— Зайди в обком. Звонил Нестор Апполонович, попрощаться с тобой хочет.
Чиверадзе сел на диван и подозвал к себе Дробышева.
— Посиди. По старому обычаю это полагается. Приехал ты сюда молодым, — он усмехнулся, — а уезжаешь убеленный сединой. У нас в Грузии считают, что седина — признак ума. Ну, это дело спорное, а вот насчет опыта, знания жизни — согласен. И срок-то небольшой — два года, а смотри, сколько пережито, сколько сделано, как объединила и породнила всех нас работа. И кровь товарищей, братьев. Уедешь — не забывай друзей, край, где ты так много перенес, возмужал, где выполнял задание Родины. И еще один совет — подбодрись, не раскисай. И выбрось мысль, что ты больше никому не нужен. Нужен, понимаешь, очень нужен. Делу нашему, стране, товарищам. Все еще у тебя будет — и радости, и огорчения… и любовь. Все впереди! Голову выше, генацвале! — Чиверадзе встал.
— Спасибо, Иван Александрович! — дрогнувшим голосом ответил Дробышев, поднимаясь с дивана. — За все спасибо. Ничего не забуду.
— Дай я тебя обниму.
Они долго не разжимали рук. Наконец Чиверадзе мягко оттолкнул Федора.
— А теперь иди, иди, друг! До свидания, будь счаслив! — он резко отвернулся.
Дробышев вышел.
ЭПИЛОГ
Всю дорогу полковник Дробышев играл в шахматы с соседом по купе, высоким, красивым грузином, студентом Института народного хозяйства. Кончились экзамены, и его молодой попутчик ехал на каникулы к родным в Сухуми. У него недавно умер отец, и он еще носил на рукаве традиционную траурную повязку.
— Как фамилия вашего отца, Зураб? — поинтересовался Дробышев.
— Брегвадзе, — ответил студент. Вы кого-нибудь знаете в Сухуми, бывали там? — в свою очередь спросил он своего пожилого партнера.
Дробышев усмехнулся.
— Сколько вам лет, Зураб?
— Двадцать первый.
— Когда-то знал многих. Но это было давно, и вас, мой милый бакалавр, тогда еще не было на свете. И вашего отца, Ванечку Брегвадзе, одного из первых председателей колхоза Гальского района, знал! Я не ошибся? — улыбаясь, посмотрел он на удивленного собеседника.
— Правильно! Мы из Гали. Но последние годы, после возвращения из армии, отец работал в обкоме партии. Значит, вы бывали в Абхазии?
— Бывал, бывал, — добродушно подтвердил Дробышев.
— Вы теперь его не узнаете, наш Сухуми, — с гордостью сказал Зураб.
— Узнаю! — твердо ответил Федор Михайлович. — Друзей, как бы они не изменились, всегда узнают. Ну, а теперь спать, спать пора! — видимо, не желая продолжать разговор, закончил он. — Если не проспите, разбудите, когда подъедем к Туапсе. Хорошо?
За окном быстро темнело. Поезд часто нырял в тоннели, и тогда казалось, что уже наступила ночь. Вагон мягко покачивало. Федор Михайлович лежал с закрытыми глазами, но сон упорно не шел к нему. И опять воспоминания завладели им.
— Как быстро прошла жизнь, — думал он. Вот миновала война, которую он провел на фронте. Куда она его ни бросала! Венгрия, Чехословакия, потом Германия. Потом пришлось выехать на Дальний Восток.
И опять началась кочевая беспокойная жизнь на границе. За это время Дробышев исколесил побережье Приморья, Сахалина, Курил и Камчатки. Граница была морская, растянутая на сотни, тысячи километров, и каждый участок требовал непрестанного внимания. На смену обессилившей «Интеллидженс сервис» пришел новый противник. Наглый, самоуверенный, с еще не прошедшим хмелем победы, один во многих лицах, но с разными именами, будь то «Си-Ай Джи», «Си-Ай-Си» или «Эм-Ай-Джи», но с одной задачей, одной целью.
