Клавдий Дербенев - Неизвестные лица. Ошибочный адрес. Недоступная тайна
Дядя Алексей замолчал, пережидая проходившую парочку.
— Интересно, — сказал Виктор, беря дядю под руку.
— Еще бы — Мыкалов преследовал Шуховых до самой квартиры. Они вошли в свой подъезд, и он туда же. Я притворился пьяным, покарабкался вверх. Шуховы вошли в свою квартиру, а он, когда за ними закрылась дверь, поднялся на площадку, спички зажигал — очевидно, номер квартиры смотрел. Потом вышел на улицу, уселся на лавочке в садике, что против дома, и все глазами на окна пялился. Я тоже в садик незаметным образом подался. Часа два он высидел. За это время к подъезду подошла заводская машина. Шухов вышел с чемоданом. Следом супруга. И уехали. Мыкалов пошел на троллейбусную остановку. Укатил на третьем номере…
— А вы, дядя, не ошиблись? Может, просто, человек похож на бывшего буржуя Мыкалова?
Дядя Алексей взмахнул рукой с погасшей папиросой.
— Что ты, Витенька. Да я его и через пятьдесят лет узнал бы, если довелось. Мне вот что думается — неспроста он появился. И вот что, когда он по улицам на народе шел, то на палку опирался, а вот когда, например, по лестнице от квартиры Шуховых спускался, то словно молоденький, и палку под мышкой нес… С Шуховыми ты в дружбе, так, может, предупредишь их, чтобы осторожнее были. Ведь больно Шухов изобретатель-то серьезный…
Парторг ЦК на шинном заводе Аничев был несколько удивлен, когда ему доложили, что его хочет видеть Женя Крошкина, ученица подшефной школы.
— Пусть заходит, — сказал он секретарю. И когда Женя появилась на пороге, шагнул ей навстречу.
— Здравствуй, товарищ комсомолка! Что хорошего скажешь?
— Ничего… Я с плохим.
Женя опасалась, что не выдержит, расплачется от прикосновения осторожных мужских рук, и быстро, сбивчиво заговорила, словами перебивая слезы.
Слушая Женю, Аничев думал о том, как сильны оказались начала, заложенные советской моралью. «Нашлась бы, пожалуй, еще девчонка, — подумал он, — которая предложению матери одеть ее как куколку отчаянно бы обрадовалась и ни на минуту бы не задумалась над тем, на какие средства, откуда они. А эта, молодчина, подняла бурю».
— В вашей семье нет родственников, которые бы могли повлиять на мать?
— У нас никого нет. Мы вдвоем остались, — ответила Женя и спохватилась: — Впрочем… впрочем, на днях появился… дальний родственник… старик.
По дороге домой Женя с признательностью вспоминала Аничева, его слова: «Молодец, что пришла сюда. Я постараюсь помочь тебе. Надо обдумать, посоветоваться с товарищами… И еще хочу по-дружески сказать, если снова потребуется, приходи…»
Ночью ей снилось многое. Сначала два глаза. Они подкатили вплотную и остановились перед ней. Она узнала их. Глаза одноклассника, озорного хохотуна Васьки Укропа. Глаза и сейчас смеялись, отливая зеркальным блеском зрачков.
— Весна, — звякнул голос Васьки, и эхо растянуло звук.
— Сна-сна-сна, — звенело вокруг то громко, то тихо.
— Не слепая, — пропели ее губы. А эхо почему-то ответило: — Весна-сна-сна-сна…
— Айда гулять, — звякнул голос Васьки робко и просительно.
Она отрицательно мотнула головой, а губы пропели — Айда!
И пошла рядом со зрачками. Зрачки предлагали ей массу уникальных картин: вот в синеве мелькнули пуховые облака, сосны покачивали лапистыми ветвями, промчались грачи, опустились на две березы. Березой пахло из смешных Васькиных глаз, весной пахли Васькины белобрысые брови.
И вдруг в глазах пропало отражение окружающего мира. Глаза блестели злобой. Глаза матери.
— Опозорить меня хочешь, — прогудел ее голос.
Она протянула ей сберегательную книжку.
— На, если ты такая смелая, разорви.
Женя, колеблясь, взяла. Подошел старик, обсасывая большой грецкий орех, с усмешкой шепнул что-то матери, и оба они загоготали, хлопая друг друга по плечам. Женя подняла книжку двумя руками над головой.
— Нате, — крикнула она и рванула за корочки.
Книжка треснула, но не разорвалась, она стала вдруг неимоверно большой и тяжелой, стала давить на Женю. Согнулись руки, ноги, и девушка рухнула на землю, придавленная. Хотела выбраться из-под нее — и не могла. Мать и старик стояли в стороне и хохотали, наблюдая за ее возней. Женя обессилела. И тут появился Васька Укроп. Он начал быстро расти, уперся спиной в облако, руками ухватился за книжку и рванул ее вверх. Книжка легко взвилась в небо и исчезла, а вниз сплошным потоком посыпались тряпки, тряпки, тряпки. Мать бегала, ловила их, складывала в кучи, но они снова разлетались. Старик ударил орехом о землю, орех лопнул и из него повыскакивали мыши, много мышей. И все они кинулись на Женю. Она в ужасе помчалась прочь. Васька побежал рядом, протягивая ей руку. Она схватилась за нее, и они побежали еще быстрее. Мыши не отставали. Они повизгивали и выли.
Впереди показался большой зеленый аквариум, с зеленой водой и с красными рыбками. Женя и Васька с разбегу нырнули в него, и сразу стало тихо-тихо. Она и Васька плыли бок о бок, разглядывая фантастический мир. Васька смеялся над чем-то, и лицо его смешно растягивалось за слоем воды. Потом они оседлали двух красных рыбок, и те так их помчали по просторам своей стихии, что в ушах свистел ветер…
Утром Женя подошла к аквариуму, чтобы, как обычно, дать корму рыбкам, и вздрогнула. На поверхности плавали две скорлупки грецкого ореха.
В эту ночь странный сон приснился и Виктору Попову. В спичечном коробке, валявшемся в углу комнаты, раздался шорох. Затем коробок раздвинулся и из него вылез большой жирный паук. Двигая кривыми лапами, паук пополз от коробки, на ходу принимая человеческий облик — старика с большим животом и длинным носом. Из кармана куртки старика с шумом вывалился клубок и моментально превратился в сеть, в которой копошились маленькие человечки с испуганными лицами. Вдруг старик остановился и стал тянуть сеть к себе. Он тянул ее до тех пор, пока она опять не превратилась в клубок, который он поспешно засунул в карман. Виктор хотел схватить старика, но ему никак не удавалось: старик стремительно уменьшался и, обернувшись пауком, снова скрылся в коробке.
Краеведческий музей открывался для посетителей в двенадцать часов. Ждать предстояло еще около получаса. Шухова прошла в ближайший сквер, села на скамейку, развернула свежий номер газеты. Прочла что-то, улыбнулась, подняла голову навстречу шумливой группе малышей детского сада и вздрогнула: рядом в напряженной позе застыл очкастый старик в соломенном картузе и сером пальто. Он, как видно, только и ждал, когда на него обратят внимание. Смотрел упорно, не смущаясь своей развязности. Чуть заметно поклонился.
— Что вам угодно, гражданин?
Шухова свернула газету, перекинула ногу на ногу, оправила юбку.
— Дорогая Людмила Ксенофонтовна, я не хочу тебя пугать, и если это мирское чувство исподволь зародится в твоей душе, не вини меня, старого дуралея.
Старик умолк и молчал до тех пор, пока мимо них не протянулась тихоходная малолетняя гвардия.
— Не пугайся, я родитель твой, милая доченька, — медленно сказал он и сел на скамейку несколько поодаль от Шуховой.
— Очень приятно, — с иронией отозвалась Шухова и прищурилась. — Что за шутки, дядя? Вы не обмишурились?
Старик снял картуз, синим платком вытер вспотевший лоб.
— Я не знаю вас, — тихо прошептала Шухова, следя за его движениями. — Ну, конечно, не знаю, — увереннее добавила она и нахмурилась. — Вам лучше уйти.
Старик покачал головой.
— Знать ты меня должна. Не узнала сразу — другое дело. Удивительного тут ничего нет. Тридцать два года — не тридцать два дня. Такие явления, не дай бог, не с каждым случаются. Море житейское, милая доченька, не речушка мелководная, которую враз перейдешь или переплюнешь. Житейское море опасно и глубоко, пучины его страшны, волны его сильны испытаниями. Помотало, побросало старого дуралея на жестких волнах, затягивало в свои пучины и вот выбросило умирать на свою землю родную. Пусть она примет мой смиренный прах в свои таинственные недра. Все меняется: и времена, и люди…
И пока старик говорил, Шухова вспоминала. Когда-то и у нее был родной отец. Она смутно помнит его, хотя это было очень давно, и видела она его редко. Когда он появлялся в доме, тетка подталкивала ее к нему. Он сажал ее к себе на колени, щекотал душистой бородой, потом быстро ставил на пол, совал в руки новую игрушку или коробку с конфетами и исчезал так же внезапно, как и появлялся. Иногда он приходил домой окруженный смеющимися мужчинами и женщинами. Они пили вино, пели, играли на рояле. Тогда тетка, поджав губы, уводила ее в свою маленькую комнату, весь передний угол которой был заставлен иконами и всегда освещен огоньками разноцветных лампадок. Тетка опускалась на колени перед этим сияющим углом, ставила ее с собой рядом и начинала молиться, беспрестанно крестясь и обливаясь слезами. А в это время в других комнатах дома раздавались музыка, песни, смех. Теткины моления продолжались долго, и девочке иногда удавалось незаметно выбраться из комнаты. На цыпочках, она подходила к двери, за которой веселились, и в щель наблюдала. Но никогда вдоволь насмотреться не приходилось: неслышно подходила тетка, брала за руку и уводила в свою печальную комнату. Там она указывала на большой портрет красивой молодой женщины, висевший над ее детской кроваткой, и говорила, что, если мама узнает, как девочка подглядывает за плохими взрослыми, она рассердится и никогда не навестит маленькую Люду. Потом тетка рассказывала про ее маму, и девочка засыпала под монотонный шепот… Но все это помнится смутно, все далекое застлано какой-то пеленой.
