Александр Авдеенко - Горная весна
- Интересно!.. Неужели вы меня окрестили посторонним? Не может быть! На моей персоне аршинными буквами написано, что я без пяти минут паровозник. Лысак. Поеду с вами в горы как практикант. Имею на руках письменное разрешение вашего начальника. Вот, пожалуйста!.. - Андрей помахал перед лицом кочегара Иванчука листом бумаги. - Может, теперь смилостивишься, а?.
- Микола, занимайся своим делом! - приказал Олекса.
Иванчук освободил проход. Лысак боком протиснулся в будку машиниста, поздоровался за руку с Олексой, а кочегару и помощнику только кивнул головой.
Сокач молча, со скрытым изумлением смотрел на практиканта. Одет Андрей был в темносиний, тщательно отутюженный, со множеством накладных карманов, с металлическими застежками комбинезон, из-под воротника которого расчетливо выглядывал аккуратный узел темно-бордового шерстяного галстука. Голова будущего машиниста увенчана черной новенькой фуражкой; над ее лакированным козырьком, на околыше, сияла железнодорожная эмблема. Обут Лысак в желтые толстоподошвенные, с медными крючками ботинки. Талия его перетянута скрипучим кожаным ремнем с огромной никелированной пряжкой.
В радиоприемнике послышалось предупредительное покашливание, и через секунду в будке машиниста прозвучал певучий женский голос:
- Внимание! Семьсот семьдесят семь тринадцать! Внимание! Я - диспетчер паровозной службы.
Сокач, кочегар Иванчук и помощник машиниста Довбня оживленно переглянулись.
- Нежный голосок! - засмеялся Лысак. - Прямо-таки ангельский.
Сокач переключил радио на передачу, откликнулся:
- Есть внимание!
- Это ваша первая поездка в горы? - осведомился диспетчер.
- Вы ошиблись, товарищ диспетчер. - В голосе Олексы прозвучала простодушная детская обида. - Паровоз номер семьсот семьдесят семь тринадцать впервые идет в горы, а я, машинист Сокач, - в пятьсот первый раз.
- Понятно. - Голос диспетчера несколько смягчился. - Я не хотела вас обидеть. В следующий раз я буду более точно формулировать свои вопросы. Так вот, товарищ Сокач, могу я быть уверена, что вы по графику, минута в минуту, доставите поезд в Дубню?
- Можете! Ручаемся!
- Все ясно. Счастливый путь!
- Постойте! Имею один вопрос.
- Пожалуйста.
- Как ваша Фамилия?
- Королевич, Татьяна Степановна.
Олекса выключил приемник, откинулся на спинку кресла, выразительно посмотрел на свою бригаду: ну что, мол, скажете?
- И нам все ясно, - усмехнулся Андрей Лысак. - Перманент. Алые губки. Напудренный носик. Кровавьте клипсы в розовых нежных ушках. Таня! Танечка!..
Приглушенный густым туманом и дождем, донесся голос главного кондуктора:
- Эй, сынки, принимайте жезл!
Олекса высунулся в окно, сдернул фуражку и ловко подхватил подброшенный кверху жезл - увесистый, отполированный частым прикосновением рук металлический кругляш.
- Поехали, сынки! - Главный подкрепил свое слово продолжительным свистком.
Олекса потянул книзу рычаг с деревянным отполированным яблоком на конце. Могучий свисток огласил товарный парк станции Явор. Слышали его, как был уверен Сокач, и во всех концах города, и на виноградниках Соняшной горы, и на пограничных заставах, и за Тиссой, в Венгрии, и в садах Чехословакии, и в предгорьях Карпат.
«Галочка» тихо двинулась вперед, плавно растягивая поезд. Тугие струи пара вырвались из цилиндров через открытые краны и, разрастаясь в молочные облака, стлались по земле справа и слева от локомотива.
Иванчук и Довбня молча, сосредоточенно занимались своим делом: поили и кормили «Галочку» водой и углем. Лысак, дымя сигаретой и нахлобучив на глаза форменную фуражку, прочно уселся на круглом вертящемся «гостевом» сиденье, всем своим видом показывая, что до конца рейса не сдвинется с этого удобного, выгодного места. Из накладного кармана его комбинезона выглядывали край темнокрасной записной книжки и позолоченный наконечник авторучки.
Поезд увеличивал скорость.
Сокач снял руку с реверса. Бледное его лицо было забрызгано каплями дождя, из-под фуражки выбивалась мокрая прядь волос, по кромке лакированного козырька бежала светлая дождевая струйка. «Ну как, хорошо?» - тревожно, взглядом, допрашивал Олекса своих товарищей.
Вдоль железной дороги все еще тянулся город, полузадавленный туманом. Стены однотипных домиков, сложенные из красного кирпича и насквозь пропитанные влагой, казалось, вот-вот расползутся. По безлюдной улице, подчеркивая ее неуютность, мчался, рассекая дожде
вые лужи, велосипедист в берете и щегольской куртке. Одной рукой он сжимал руль, другой держал над головой большой черный зонт.
На этой же улице, на углу, у красного кирпичного дома, Олекса увидел женщину в черном платье и в черном полушалке. Скользнув по ней взглядом, он захотел рассмотреть ее внимательнее. Что-то знакомое, родное было в этой маленькой черной фигурке, одиноко стоявшей на улице под дождем. Почему она так жадно, забыв о непогоде, смотрит на приближающийся поезд? У Олексы сжалось сердце: он узнал мать. Черная ее одежда блестела от дождя. Лицо тоже было мокрым. Олекса содрал с головы фуражку, приветственно помахал ею, но тут же укоризненно покачал головой.
- Простудишься! - закричал он. - Иди сейчас же домой! Слышишь?
Анна Степановна покорно закивала головой, помахала сыну своей маленькой ручкой и торопливо скрылась за углом.
Вот если бы там, у кирпичного дома, рядом с матерью стояла и Ганнуся!..
Сквозь туман заблестели бурные воды Каменицы, бежавшей навстречу поезду. Здесь, на равнине, да еще весенней порой река разливалась привольно, далеко выходя из своего привычного зимнего и летнего ложа. Каменные берега ее, густо покрытые крупной галькой, стали теперь ее дном.
Поезд уверенно набирал ход. Туман редел, поднимался от земли. Дождь перестал. Где-то на мгновение блеснул солнечный луч - он сейчас же отразился на лице Сокача.
В полуоткрытые окна пахнул холодный ветерок. О стекла забарабанили дробинки снежной крупы.
«Галочка» шла по глубокой выемке, между двумя холмами, по обе стороны полотна железной дороги тянулись канавы с дождевой водой. Тонкий, хрупкий ледок, затягивающий поверхность канав, разламывался, словно его давил шагающий человек-невидимка.
- Видали?.. - сказал Олекса.
Андрей Лысак не видел за окном ничего такого, чем можно было восхищаться, но на всякий случай он кивнул и сочувственно подмигнул Сокачу.
Снова вырвались в долину.
Каменица измельчала, все больше гальки на ее берегах, все капризнее русло: она чуть ли не на каждом километре то бросалась к самому подножию гор, то снова приближалась к железной дороге, то мчалась навстречу ей, то, юркнув под мост, бежала короткое время следом за поездом, сердито пенясь на каменных порогах и мшистых валунах.
- Н-да, сердитая речушка!
Олекса молча посмотрел на практиканта и отвернулся. Речушка!.. Так сказать о могучей Каменице, проложившей себе дорогу на равнину через скалистое сердце Карпат, через цепи хребтов! Каменица… На ее берегу, там, далеко в горах, у самого отвесного края Полонии, в колыбе лесоруба родился Олекса. Крестили его в купели, в водах Каменицы. Ее шум, не умолкающий ни летом, ни зимой, убаюкивал верховинца. На ее зеленом берегу майскими днями он научился ходить.
Каменица - ты первое слово любимой песни! Ты - светлая кровь Карпат! Шуметь тебе вечно на мшистых валунах, у подножия лесистых гор.
Поезд шел по глубокой, сдавленной горами долине. Железная дорога-однопутка все время следовала за причудливыми изгибами реки, вдоль заснеженных опушек лесов. Миллионы пепельно-серебристых деревьев с гордо вознесенными к небу ветвями, словно струи гигантского фонтана, спускались от вершин гор до Каменицы. Земля у их подножия щедро выстлана многолетними листопадами. Коричнево-зеленый мох пробивался сквозь толстые слои спрессованной временем и дождями подстилки. Синели подснежники. В неоглядном буковом море редкими островками пламенели могучие дубы, все еще не до конца потерявшие свои прошлогодние желтые листья. Кое-где сверлили небо островерхие темные ели. Они резко выделялись своим угрюмым одиночеством в светлом буковом братстве.
Олекса так смотрел на закарпатскую землю, словно все, чем она красна, было сделано, призвано к жизни его руками.
В гору, все в гору поднималась железная дорога.
Когда кочегар и помощник раздвигали дверцы топки, чтобы заправить ее углем, Олекса особенно остро чувствовал предельно напряженную работу машины. Из раскаленной ее утробы доносилось клокотанье огня, пара и воздуха: «Эхо-хо!.. Эхо-хо! Эхо-хо!»
И чуткие горы на все лады повторяли: «Эхо!.. Уф-уф!.. Хо-хо!.. Эхо-хо!.. Хо!.. Уф!..» Горы теснили долину с каждым новым поворотом дороги. Все меньше и меньше видно небо, извилистее Каменица, ожесточеннее скрежет колес «Галочки» на кривых, все более крупными камнями, камнями-плахами, выстлано дно реки, прозрачнее и стремительнее ее воды. По берегу, часто пропадая, бежала едва заметная тропа. И ничего больше нет между полотном железной дороги и Каменицей - ни дерева, ни кустика, ни клочка земли. Одна каменная тропа.
