Александр Авдеенко - Горная весна
— Да как будто неплохая. А что?
— Есть у меня к тебе одна небольшая просьба, Андрейка. Запоминай все, что увидишь по дороге. Решительно все. И особенно присматривайся к железнодорожным туннелям.
— Зачем, дядя Любомир?
— Потом расскажу. Так сделаешь? Сделаешь чисто и аккуратно, я знаю. — Крыж похлопал по розовой, выскобленной бритвой щеке Лысака и вышел.
Глава девятнадцатая
Перед выходом «Галочки» на станционные пути, к поезду, Олекса Сокач увидел в депо своего друга. Как и в былое время, он был одет в черную форму железнодорожника. Олекса спустился на землю, приветствовал Гойду:
— Ты чего здесь, Василь? Возвращаешься на чумазую работу?
— Пока еще не думаю. Пока нравится на новом месте работать. А как у тебя дела? Э, да зачем я тебе такие вопросы задаю! За три версты видно, какой ты гордый и счастливый. Хороший паровоз отхватил, завидую. — Гойда осторожно оглянулся по сторонам, добавил вполголоса: — Жаль только, что его испоганит своим присутствием этот… практикант, Андрей Лысак.
Олекса Сокач усмехнулся:
— Что ж, можно его и не пустить на мой святой паровоз, можно на другой отправить.
— Не надо.
— Испугался? Все понимаю, Василь, не скрытничай. Я ведь тоже в пограничной полосе живу. Вчера видел, как ты шел по пятам этого Лысака и музыканта Шандора. Так что, дружок, можешь со мной прямо разговаривать.
— Ну, раз так, придется разоткровенничаться. Загадочная личность он, этот Андрей Лысак. Всякого чуда от него можно ожидать. Внимательно наблюдали за ним, Олекса, докопайся, что он такое за фрукт, поскреби его фасад, загляни в душу. Только ты…
— Понятно. Сделаю так, что все будет шито-крыто. — Олекса беспокойно посмотрел на часы: — Мне пора, Вася…
— Постой! — Гойда удержал Олексу за руку. — Если я понадоблюсь тебе в дороге, найдешь меня на тормозной площадке, второй от паровоза.
— Ты едешь с нашим поездом?
Гойда кивнул:
— До самой Дубни. Не обращай на меня внимания, так надо. Я не должен упускать практиканта из виду ни на одну минуту.
Олекса попрощался с Гойдой и побежал на свой паровоз.
Как хорошо сидеть на правом крыле паровоза! Какое оно высокое, это место механика! Как далеко отсюда видно! И земля, и небо, и люди кажутся совсем не такими, какими они были в то время, когда Олекса управлял обычным паровозом.
Олекса осторожно повел «Галочку», миновал контрольный пост, вышел за северные входные стрелки и стал во главе поезда, на шестом пути парка отправления.
Олекса отыскал глазами тормозную площадку, вторую от паровоза, и увидел Василия Гойду. Он стоял на верхней подножке пульмана и, беспечно глядя в небо, дымил сигаретой. «Почему ему ни на одну минуту нельзя упускать из виду Андрея Лысака?» — подумал Олекса.
— Здорово, орлы!
С такими словами приветствия, улыбаясь, на паровоз взбирался Андрей Лысак.
Кочегар Иванчук загородил собой вход в будку машиниста:
— Вы куда, гражданин? Посторонним сюда нельзя.
Андрей презрительно дернул плечом.
— Интересно!.. Неужели вы меня окрестили посторонним? Не может быть! На моей персоне аршинными буквами написано, что я без пяти минут паровозник. Лысак. Поеду с вами в горы как практикант. Имею на руках письменное разрешение вашего начальника. Вот, пожалуйста!.. — Андрей помахал перед лицом кочегара Иванчука листом бумаги. — Может, теперь смилостивишься, а?.
— Микола, занимайся своим делом! — приказал Олекса.
Иванчук освободил проход. Лысак боком протиснулся в будку машиниста, поздоровался за руку с Олексой, а кочегару и помощнику только кивнул головой.
Сокач молча, со скрытым изумлением смотрел на практиканта. Одет Андрей был в темносиний, тщательно отутюженный, со множеством накладных карманов, с металлическими застежками комбинезон, из-под воротника которого расчетливо выглядывал аккуратный узел темно-бордового шерстяного галстука. Голова будущего машиниста увенчана черной новенькой фуражкой; над ее лакированным козырьком, на околыше, сияла железнодорожная эмблема. Обут Лысак в желтые толстоподошвенные, с медными крючками ботинки. Талия его перетянута скрипучим кожаным ремнем с огромной никелированной пряжкой.
В радиоприемнике послышалось предупредительное покашливание, и через секунду в будке машиниста прозвучал певучий женский голос:
— Внимание! Семьсот семьдесят семь тринадцать! Внимание! Я — диспетчер паровозной службы.
Сокач, кочегар Иванчук и помощник машиниста Довбня оживленно переглянулись.
— Нежный голосок! — засмеялся Лысак. — Прямо-таки ангельский.
Сокач переключил радио на передачу, откликнулся:
— Есть внимание!
— Это ваша первая поездка в горы? — осведомился диспетчер.
— Вы ошиблись, товарищ диспетчер. — В голосе Олексы прозвучала простодушная детская обида. — Паровоз номер семьсот семьдесят семь тринадцать впервые идет в горы, а я, машинист Сокач, — в пятьсот первый раз.
— Понятно. — Голос диспетчера несколько смягчился. — Я не хотела вас обидеть. В следующий раз я буду более точно формулировать свои вопросы. Так вот, товарищ Сокач, могу я быть уверена, что вы по графику, минута в минуту, доставите поезд в Дубню?
— Можете! Ручаемся!
— Все ясно. Счастливый путь!
— Постойте! Имею один вопрос.
— Пожалуйста.
— Как ваша Фамилия?
— Королевич, Татьяна Степановна.
Олекса выключил приемник, откинулся на спинку кресла, выразительно посмотрел на свою бригаду: ну что, мол, скажете?
— И нам все ясно, — усмехнулся Андрей Лысак. — Перманент. Алые губки. Напудренный носик. Кровавьте клипсы в розовых нежных ушках. Таня! Танечка!..
Приглушенный густым туманом и дождем, донесся голос главного кондуктора:
— Эй, сынки, принимайте жезл!
Олекса высунулся в окно, сдернул фуражку и ловко подхватил подброшенный кверху жезл — увесистый, отполированный частым прикосновением рук металлический кругляш.
— Поехали, сынки! — Главный подкрепил свое слово продолжительным свистком.
Олекса потянул книзу рычаг с деревянным отполированным яблоком на конце. Могучий свисток огласил товарный парк станции Явор. Слышали его, как был уверен Сокач, и во всех концах города, и на виноградниках Соняшной горы, и на пограничных заставах, и за Тиссой, в Венгрии, и в садах Чехословакии, и в предгорьях Карпат.
«Галочка» тихо двинулась вперед, плавно растягивая поезд. Тугие струи пара вырвались из цилиндров через открытые краны и, разрастаясь в молочные облака, стлались по земле справа и слева от локомотива.
Иванчук и Довбня молча, сосредоточенно занимались своим делом: поили и кормили «Галочку» водой и углем. Лысак, дымя сигаретой и нахлобучив на глаза форменную фуражку, прочно уселся на круглом вертящемся «гостевом» сиденье, всем своим видом показывая, что до конца рейса не сдвинется с этого удобного, выгодного места. Из накладного кармана его комбинезона выглядывали край темнокрасной записной книжки и позолоченный наконечник авторучки.
Поезд увеличивал скорость.
Сокач снял руку с реверса. Бледное его лицо было забрызгано каплями дождя, из-под фуражки выбивалась мокрая прядь волос, по кромке лакированного козырька бежала светлая дождевая струйка. «Ну как, хорошо?» — тревожно, взглядом, допрашивал Олекса своих товарищей.
Вдоль железной дороги все еще тянулся город, полузадавленный туманом. Стены однотипных домиков, сложенные из красного кирпича и насквозь пропитанные влагой, казалось, вот-вот расползутся. По безлюдной улице, подчеркивая ее неуютность, мчался, рассекая дождевые лужи, велосипедист в берете и щегольской куртке. Одной рукой он сжимал руль, другой держал над головой большой черный зонт.
На этой же улице, на углу, у красного кирпичного дома, Олекса увидел женщину в черном платье и в черном полушалке. Скользнув по ней взглядом, он захотел рассмотреть ее внимательнее. Что-то знакомое, родное было в этой маленькой черной фигурке, одиноко стоявшей на улице под дождем. Почему она так жадно, забыв о непогоде, смотрит на приближающийся поезд? У Олексы сжалось сердце: он узнал мать. Черная ее одежда блестела от дождя. Лицо тоже было мокрым. Олекса содрал с головы фуражку, приветственно помахал ею, но тут же укоризненно покачал головой.
— Простудишься! — закричал он. — Иди сейчас же домой! Слышишь?
Анна Степановна покорно закивала головой, помахала сыну своей маленькой ручкой и торопливо скрылась за углом.
Вот если бы там, у кирпичного дома, рядом с матерью стояла и Ганнуся!..
Сквозь туман заблестели бурные воды Каменицы, бежавшей навстречу поезду. Здесь, на равнине, да еще весенней порой река разливалась привольно, далеко выходя из своего привычного зимнего и летнего ложа. Каменные берега ее, густо покрытые крупной галькой, стали теперь ее дном.
