Иван Цацулин - Опасные тропы
Глава двадцать восьмая
Сопровождаемый лейтенантом Ерицяном майор Русаков в последующие два-три дня исходил и излазил окрестности вдоль и поперек. Спускался в глубочайшие ущелья, поднимался на покрытые ранним снегом пики. Теперь он мог анализировать действия врага с пониманием обстановки. Но ни его личная разведка, ни наблюдения пограничных нарядов особых результатов не дали — Ахмед продолжал вести себя пассивно и границей как будто вовсе и не интересовался. Однако этого никак не могло быть, тут крылась какая-то очередная загадка, разгадать которую майор Русаков был обязан, и как можно скорее. Долго так продолжаться не могло, лазутчик обязательно выбросит какой-нибудь номер, и тогда будет поздно. Русаков снова и снова продумывал сложившееся положение, возможные ходы врага, и наконец принял решение. Щелков и Ерицян, с которыми он счел полезным для дела посоветоваться, поддержали его план.
События начали развиваться уже на следующий день. К полудню конная группа добралась до Ячменного озера. Никогда не видело оно ни рыбацких сетей, ни лодок, рыба плескалась на приволье, лишь гагары да зобастые прожорливые пеликаны спокойно плавали по его синей глади.
— Вот он, — показал один из пограничников.
Русаков поднес к глазам бинокль — сомнений не было, в окуляре был виден сидевший на камешке старый знакомый по Черноморску Энвер Газиев; он читал, а скорее всего, делал вид, что читает книгу, мелкие волны лизали берег у самых его ног.
Напоив лошадей, пограничники скрылись в горах. Оставив наряд вести наблюдение за лазутчиком, майор поскакал на заставу. Старший лейтенант Щелков с нетерпением ожидал его.
Надо было посылать за Исмаилом, его племянник находился сейчас от кочевки далеко и не мог заметить посещение стариком погранзаставы. И все же Русаков колебался: правильно ли он собирается поступить, не сорвет ли этим важную операцию? Но Щелков советовал немедля пригласить колхозного чабана для беседы: он был в нем уверен.
Однако вызывать колхозника не пришлось: пока они собирались послать за ним, он пришел сам.
Исмаил был стар, но движения его оставались по-молодому порывистыми, а взгляд открытым и чистым. Он вошел с достоинством. Русаков приветствовал его, пригласил сесть. Щелков сказал:
— Наш друг, — он кивнул в сторону старика-чабана, — оставил свою отару под присмотром собак и пришел к нам. У него есть срочное дело.
— Мы слушаем вас.
Газиев немного помолчал, степенно погладил длинную бороду, сказал требовательно:
— Я хочу, чтобы вы, начальники, верили каждому моему слову. — Он повернул лицо к Щелкову. — Уже много лет прихожу я в ваши места с отарой, разве поступил я когда-нибудь плохо?
— Нет, — согласился начальник заставы, — вы ни разу не поступили плохо, отец, никогда не нарушили порядка на границе.
Майор Русаков твердо сказал:
— Мы верим каждому вашему слову, отец, — он чувствовал, что старому колхознику можно доверять.
Старик поклонился.
— Я шел к вам, начальники, — продолжал он. — Я много думал… Надо спешить, а то плохо будет, так я считаю.
— О чем говорите вы? — спросил майор, хотя начал догадываться, что привело Исмаила Газиева на заставу.
Чабан продолжал:
— Много дум прошло через мою старую голову за последние дни, и наконец я вспомнил поговорку: «Тот, кто хочет украсть минарет, найдет и чехол на него». Не чехол ли он ищет, подумал я, и мне стало стыдно, и я пришел к вам… Недоброе задумал он…
— О ком вы говорите, отец? — спросил Русаков.
— О человеке, который называет себя сыном моей сестры.
— Что-нибудь случилось?
— Н-не знаю… Иногда мне кажется, что страшное от меня на расстоянии одного дыхания… Случилось ли что-нибудь, ты спрашиваешь? Да, что-то случается каждый день… Но я не хочу быть бестолковым стариком. Слушайте — ко мне приехал гость…
— Ваш племянник?
Исмаил отрицательно покачал головой.
— Н-нет… Он все лжет, это чужой человек. Он привез бумажки, в которых сказано: там, где он работает, одна половина года — день, другая — ночь. В бумажках написано: инженер Энвер Газиев болен, у него плохие легкие и ему нужен горный воздух. Он привез мне дорогие подарки и долго умолял не сердиться на сестру, говорил, что она скоро приедет ко мне… Он привез мне письмо от нее. Он все лгал, — старик поднял глаза и в упор посмотрел Русакову в лицо. — И его гнусная ложь сказала мне много о судьбе моей несчастной сестры… Этот чужой человек рассчитывал на то, что старый чабан из Кара-су ничего не знает о том, что случилось в Крыму…
— Что же там случилось? — мысли старика были сбивчивы, и Русакову хотелось помочь ему найти нужную для беседы нить. — Кто же человек, приехавший под видом вашего племянника?
Из беседы с Исмаилом Русаков выяснил следующее.
У старика была сестра, значительно моложе его, по имени Зульфия. В начале тридцатых годов она вышла замуж за человека, которого в семье Газиевых называли не иначе как «чужим», скверным, и компанию он водил с такими же прощелыгами, как сам. Был тот человек родом из Крыма, туда же увез он и Зульфию. Там родился у них мальчик Энвер. В сорок первом году в Крым ворвались гитлеровцы, а из Малой Азии в помощь им приехали турецкие офицеры, пантюркисты и принялись сколачивать из разного отребья карательные отряды для борьбы с советскими партизанами, для зверских расправ над проживавшими в Крыму русскими, украинцами… На службу к гитлеровцам пошел и зять Газиевых, он «работал» в гестапо и пролил немало крови наших людей. Когда гитлеровцам пришлось удирать из Крыма, он бежал вместе с ними. Видимо, он подался в Стамбул. Жену прихватил с собой, но с сыном обстояло иначе, — дело в том, что к началу войны маленький Энвер находился у родственников в Днепропетровске, откуда был эвакуирован в далекий Томск. Там он остался и после войны. О судьбе родителей его своевременно осведомили. Учился Энвер в Томске, потом в Ленинграде стал инженером. Работал где-то на Крайнем Севере. В Кара-су от него пришло одно-единственное письмо, лет пять тому назад.
На вопрос майора Русакова, почему же Исмаил усомнился в подлинности своего племянника, старик ответил: его гость исходит из предположения, что в далеком от Крыма азербайджанском селении Кара-су ничего не знают о том, что случилось с семьей Зульфии; если его послушать, никаких происшествий в годы войны у нее и не было, просто отец с матерью в конце концов не сошлись характерами и развелись, отец теперь проживает где-то в Узбекистане, а мать — с ним на Севере. Исмаил знал, что это ложь. Гость даже привез ему письмо от матери, от Зульфии, и дорогие подарки, но Исмаил отлично понимает, что и то и другое к его несчастной сестре не имеет никакого отношения. Затем. В бумагах написано, что Энвер очень болен, однако Исмаил не обнаружил у своего гостя никаких признаков слабости, наоборот, тот произвел на него впечатление человека абсолютно здорового, сильного, закаленного спортом. Так появились сомнения, и старый чабан начал следить за Энвером — тот осторожно выспрашивал, где Исмаил повстречал пограничные наряды, дозоры, но интересовался этим как бы между прочим. Исмаил пожаловался, что по приезде племянника не имеет покоя ни днем ни ночью.
Русаков спросил:
— А ночью почему?
— Не спится парню. Тихо так встает и уходит с кочевки.
— Куда уходит?
— Н-не знаю… Раз только заметил, шел к озеру.
— В тыл, значит?
— Да… Спрашивал я у него: куда, говорю, по ночам шатаешься? Лечение, отвечает, того требует. Врет все. Так не лечатся. Теперь уходит по ночам, только когда думает, что я сплю.
— Вы раньше когда-нибудь видели Энвера?
— Нет, не довелось. Да… А теперь, вижу, насторожился он, мне верить перестает, боится меня.
— Может быть, это вам кажется?.. — Русаков старался говорить так, чтобы старик не обиделся.
Исмаил хмуро усмехнулся:
— Нет, товарищ начальник, не кажется мне, а так оно и есть. Мне, старику, тоже иногда бывает нужда ночью из кочевки выйти, да и отару от волков беречь надо… Вчера только я на порог, он как закричит: «Ты зачем? Ты куда?» «А ты, — спрашиваю, — чего тут, на холоде, торчишь?» А он отвечает: «Себеп вар», по-русски — «есть причина». Себеп вар! Понимаешь!
Русаков не понимал.
— Что ж в этих словах странного? — спросил он, недоумевая.
Исмаил сказал с укоризной:
— Язык наш, азербайджанский, тебе изучать надо, товарищ начальник.
— Это, конечно, правильно, — согласился майор, — но вы все-таки объясните, в чем дело-то?
Старик пояснил:
— Азербайджанец не скажет «себеп», азербайджанец скажет «сабап». Слово «есть» по-нашему будет «бар», а не «вар». Азербайджанец не скажет «мерхаба», по-русски «здравствуйте», азербайджанец скажет «мархаба», скажет не «бен», по-русски «я», скажет «мен». А Энвер нет-нет да и спутает, когда забудется. Но я делаю вид, что не обратил на это внимания.
