Норман Мейлер - Призрак Проститутки
Я лег спать на верхнем этаже в моем новом бараке, и койка, вдруг превратившись в гондолу, понесла меня по таинственным каналам. И меня посетило видение. Мне явились дальние мои родственники, евреи, верившие в существование двенадцати праведников. Однажды в Йеле лектор по истории средних веков рассказал нам о существовавшем в гетто древнем поверье: оказывается, Бог не уничтожал Вселенную всякий раз, как люди приводили его в ярость, благодаря двенадцати праведникам. Ни один из двенадцати не считал себя человеком исключительным, но природная и бесхитростная доброта каждого из этих редких людей была настолько угодна Богу, что он терпел нас, остальных.
И вот тогда, в полусне, мне пришло на ум: не то же ли самое происходит в Америке с тех пор, как тут высадились пилигримы. Нет ли у нас сорока восьми праведников на сорок восемь штатов? (И не изменится ли их количество, когда штатов станет пятьдесят?) Так или иначе, на Америку распространялось благословение Божье. Тогда в Кэмп-Пири, в мою первую ночь на Ферме, я подумал, не являюсь ли я одним из этих сорока восьми американских праведников. Мой патриотизм, моя преданность делу, мое убеждение, что никто не любит Америку больше меня, ставили меня — если такое возможно — в один ряд с невинными душами, помазанниками Божьими. Да, не обладая заметными талантами и добродетелями, я тем более был открыт для любви. Я обожал Америку, Америка была моей богиней. Убаюканный этими блаженными рапсодиями и полгаллоном пива, я наконец заснул.
Утром меня мутило, в голове молотил копер. Инструктор по строевой подготовке повел нас в кладовую, где мы подобрали себе маскировочные костюмы и тут же обновили их, пробежав две мили до ворот и две мили обратно. В те дни пробежка представлялась нелепостью — этим занималось столько же народу, сколько сегодня занимаются дельтапланеризмом, но в тот первый день все казалось необычным. Как и всю последующую неделю. Большинство лекций длилось по два часа, и расписание наших занятий представлялось мне экзотичным. Все равно как сесть за стол в ресторане и обнаружить, что ты никогда прежде не пробовал ничего из того, что значится в меню: жареная дикая свинья, тушеный казуар, бифштекс из муравьеда, грудь павлина, салат из морских воробьев, пирог со страстоцветом, бисквит из водорослей.
Благодаря успешным действиям управления в 1954 году в Гватемале на Ферме главное внимание уделялось тайным операциям. Нас продолжали обучать тайному фотографированию, слежке, переходу границы, технике ведения допросов, тайной радиосвязи, изощренному использованию тайников; главный упор в последующие шестнадцать недель делался на оказание помощи группам сопротивления в низвержении марксистских правительств. У нас были курсы по прыжкам с парашютом, по чтению карт, по выживанию в пустынных местностях, по особой невооруженной борьбе (драке без правил), по тихому нападению (бесшумному убийству), по физическому насилию, преодолению препятствий, разбору и сборке иностранных и американских пистолетов, ружей, пулеметов, мортир, базук, гранат, гранатометов, по обращению с тринитротолуолом, динамитом и засекреченными взрывчатыми веществами с сопутствующими им разнообразными приспособлениями и детонаторами для взрыва мостов, генераторов и небольших фабрик.
Что же до ожидавших нас трудностей, то эти шестнадцать недель, как нам говорили, давали лишь общее представление о них. В конце концов, за шестнадцать недель ты же не станешь хорошим адвокатом, способным выступать в суде. Тем не менее определенная цель была достигнута. Ученики школы Сент-Мэттьюз, приезжавшие, чтобы выступить с проповедью вечером в часовне, любили говорить за чаем, как тяжело было им учиться. Сообщали они нам это, как правило, потихоньку. «Годы, проведенные в Сент-Мэттьюз, были худшими в моей жизни, но и самыми ценными». Примерно так же можно сказать и о Ферме. Я прибыл туда юнцом, едва окончившим колледж, еще не понимавшим своей натуры и не имевшим никаких достижений за душой, если не считать скалолазания, а вышел оттуда в великолепной физической форме, готовый к уличным дракам, готовый к славе. И еще я был чертовски убежденным патриотом. Если я начинал думать о коммунистах, то не мог заснуть: во мне поднималась смертельная ненависть, и я готов был бы убить первого красного, который влез бы ко мне в окно. Я не столько прошел «промывку мозгов», сколько был заражен лихорадкой ненависти.
При этом я завел множество друзей. Сколько в нашей группе было младших офицеров-стажеров — тридцать? Я мог бы посвятить главу каждому, если, как я подозреваю, мы отводим главы тем, кто достаточно глубоко затрагивает наши чувства. Однако ирония состоит в том, что наши дружеские союзы складывались как у актеров, шестнадцать недель играющих в одной пьесе, любящих и ненавидящих друг друга и неразделимо существующих вместе, а потом не имеющих друг с другом ничего общего до встречи в следующей пьесе. И если я рассказываю об Арни Розене или Диксе Батлере больше, чем об остальных, это потому, что потом я часто встречался с ними.
Однако пребывание в Кэмп-Пири могло закончиться для меня и плохо. Так уж мне повезло при жеребьевке (а может быть, тут сказалась рука отца), что по боевой подготовке я попал во взвод, состоявший из бывших футболистов и бывших морских пехотинцев. Я хорошо справлялся с сидячей работой в аудитории, а Розен еще лучше, но в физических упражнениях нам приходилось тяжело. Я не отставал в стрельбе, а чтение карты было для меня как пирожное, и в тесте на выживание я сорок восемь часов бродил по тропам в лесу вокруг Кэмп-Пири, что после многих лет, проведенных в лесах Мэна, не представляло особой трудности, однако я был безнадежен в нападении исподтишка. Не мог я довести себя до нужного накала, чтобы подкрасться сзади к стажеру, изображавшему часового, и стянуть ему шею лентой (вместо удавки из проволоки). Когда наступал мой черед быть часовым, я весь съеживался еще до того, как лента касалась моей кожи. Мое адамово яблоко, гордость Хаббардов, охватывала паника — а что, если сейчас его раздавят.
Драка без правил проходила лучше. Нетрудно было сделать вид, будто ты ломаешь человеку пальцы, расплющиваешь ему ноги, разбиваешь голень, засовываешь три пальца в горло, тычешь пальцем в глаз и всаживаешь зубы во все части тела, какие тебе доступны. В конце концов, все это ведь было понарошке.
В свободное время мы занимались в гимнастическом зале боксом. Однако все мы чувствовали, что увиливать от этого нельзя. Я терпеть не мог, когда меня били в нос. Достаточно было одного такого удара, чтобы я начинал отчаянно махать руками и дергаться, как марионетка. К тому же меня обуревал страх. Стоило мне чуть посильнее ударить противника, как я тут же говорил: «Извини!» Кого я обманывал? Мое извинение должно было удержать противника от нападения. Я не мог научиться левому хуку, а в моем правом ударе по корпусу не было силы, если же я ее мобилизовывал, то терял равновесие. Мой прямой удар правой был закругленным, как свиная отбивная. Через некоторое время я смирился с неизбежным и стал сражаться лишь с теми, кто был более или менее моего веса, и научился терпеть поражение, но только не удары по носу, который я так защищал, что удары всегда приходились мне по лбу. Бокс вызывал у меня головные боли, сравнимые с теми, какие бывали у меня в колледже после пьянки; самое большое унижение я понес от Арни Розена, который царапался, как загнанный в угол перепуганный кот. Ни один из его ударов по моей голове и телу не пробил твердой оболочки, в которую заключен у меня адреналин, но я приходил в ярость от сознания, что он мог выиграть раунд.
Однажды, под конец вечера, я выпивал в клубе с нашим инструктором по боксу — у него было такое странное имя: Регги Минни. Он был единственным из наших преподавателей, производившим внушительное впечатление. Приговор, вынесенный инструкторам в нашей группе, вскоре обошел весь лагерь: хороших людей в управлении слишком ценят, чтобы посылать преподавателями. Нам давали сплошных дуралеев. Минни, однако, в эту категорию не входил. Он дрался классически, стоя прямо, и был чемпионом по боксу на флоте во время войны. Его жена-англичанка погибла в автомобильной катастрофе, о чем следует упомянуть, так как за рулем был он. Горю Минни не было границ — его словно погрузили в бездну трагедии. Горечь утраты проникла в каждую его пору, в каждую клетку, он стал своеобразным монолитом горя. Он говорил мягко и вслушивался в каждое слово, которое ему говорили, словно слова были теплым одеялом, накрывавшим его.
Он потягивал из своей кружки пиво, пока я выпивал три, мы сидели и пили в сгущающихся сумерках, а из леса время от времени доносились взрывы, и ребята, проходившие двадцатичетырехчасовую подготовку, забегали в клуб, быстро выпивали и снова убегали; я пожаловался на свое неумение обороняться, словно это было нечто присущее мне одному, какой-то безнадежный дефект моего тела.
