Николай Асанов - Чайки возвращаются к берегу. Книга 2
Еще неприятнее для Лидумса было узнать, что англичане отдали Будрису приказ об уничтожении психически неполноценного Эгле. Окончание этой радиограммы «Бог да благословит Латвию!» после приговора к смерти ни в чем перед англичанами не повинного человека ошеломило Лидумса. Только мысль о том, что Будрис никогда не выполнит этот приказ, удержали Лидумса от резких, а возможно и опрометчивых, поступков. Хотя Лидумс и не знал, как Будрис поступит с больным, но был убежден, что выход будет найден. И с удовольствием прочитал радиограмму, в которой Будрис утер нос англичанам, заявив, что транспортирует больного обратно в Англию.
— Кстати, что это за мешок бросили в лодку от твоего имени, полковник? — вдруг спросил он Балодиса.
— А, это книги! Маккибин попросил меня прислать новые книги латышских издательств. Ну я и выполнил!
Вот тебе, кстати, список этих книг!
Вэтра читал улыбаясь: то были книги о советском строительстве в Латвии, стенограммы заседаний Верховного Совета республики в пяти томах, двухтомник «Национальная политика Советского Союза» и несколько романов о рабочем классе Латвии…
— Да, эти книги не доставят большой радости Маккибину, — проговорил он, возвращая список Балодису.
— Ну что же, товарищи, пора и отдохнуть! — сказал Егерс, взглянув на часы. Было два часа пополуночи.
Вэтра невольно подумал: завтра Анна будет здесь! Найдут ли они общий язык?
5
Утром, когда Вэтра брился, в дверь постучали, и адъютант генерала с порога сказал:
— Товарищ Вэтра, к вам приехали!
Викторс, как был, с намыленной щекой выскочил в переднюю.
Может быть, эта непосредственность, эта намыленная щека, эта самобрейка в руке сломали тот лед, что заморозил душу Анны. Она вскрикнула и вдруг упала в объятия мужа, которого считала то мертвым, то забывшим ее.
Он повел ее в комнату, помог снять пальто, сказал: «Прости, я сейчас!» — и бросился добриваться, смывать мыльную пену. Почему, собственно, именно сегодня он решил побриться по-старому, самобрейкой? Надоела, что ли, эта никогда не снимаемая по-настоящему щетина, шершавость кожи? Или просто захотелось вспомнить прошлое?
Когда он вышел из ванной, жена уже казалась спокойной, с любопытством рассматривала чужую комнату. Она взглянула на него и подумала: он все такой же мужественный, сильный, может быть, несколько суровый. Она разглядывала его исподтишка, словно боялась или еще не доверяла, чувствуя в то же время его силу, под защиту которой ей так хотелось наконец укрыться после трудной одинокой жизни…
Он тоже исподволь разглядывал ее, изменившуюся от этой самостоятельной жизни. И странная жалость тронула его сердце, когда он заметил морщинки на ее всегда гладком и спокойном лице, смятение в больших голубых глазах, странную смесь женской мягкости и почти мужской резкости в движениях. Вот она села, закинув ногу на ногу, привычным движением вставила сигарету в длинный мундштук, щелкнула зажигалкой, а потом вдруг опустила голову, так что стал виден затылок под сколотым узлом волосами, заговорила робко, просительно:
— Ты вернулся насовсем?
И это детское «насовсем», и робость позы, к которой так не шла сигарета, и короткий боязливый взгляд исподлобья — все было от двух разных женщин: его милой робкой Анны и той другой, которая умела ранить его душу, притворяться непонимающей, бессердечной, донимать его ревностью и завистью.
Он тихо попросил:
— Выйдем отсюда, на взморье сегодня, кажется, тепло…
Она кивнула согласно, поднялась, ожидая, когда он поможет ей надеть пальто, подождала, пока он оделся.
У двери они встретили адъютанта, который шел пригласить к завтраку. Вэтра попросил не ждать их.
Они долго брели по твердому, зализанному осенними прибоями песку вдоль тихого города, из которого ушла шумная летняя жизнь, разговаривая. Говорила в основном Анна — о себе, о своих метаниях, неудачах, а он слушал, остерегаясь и советовать, и осмеивать ее неудавшиеся дерзания.
Нашли маленькое кафе, в котором было пусто, но зато все обрадовались неожиданным посетителям. И кофе оказалось превосходным, и свежие булочки с маслом были горячими, и по рюмке коньяку нашлось для продрогших на ветру посетителей. И опять все было хорошо и напоминало давние-давние времена, когда им, молодым еще, не устроенным после долгой войны, каждое удовольствие казалось необыкновенным. Анна спросила:
— Ты можешь теперь вернуться домой?
— Нет, я еще должен поехать в Москву…
— А… оттуда домой?
— Да.
— Это… не опасно? Я помню, после войны ты так долго ходил с вооруженными спутниками…
— Тогда я был еще на войне. Теперь я просто дома.
— Я могу поехать с тобой?
Он вдруг вспомнил совет Маккибина — легализоваться! И сказал:
— Я уезжаю в Москву сегодня. Если бы ты подобрала два десятка моих полотен, пусть и не самых лучших, и привезла их мне в Москву, мой путь домой был бы в два раза короче!
— Ты хочешь выставиться в Москве?
— Это, пожалуй, лучший вариант, — рассудительно ответил он. — Мои бывшие хозяева, вероятно, станут наблюдать за мной, пусть не сами, пусть чужими глазами. Но для них я должен остаться тем, кого они знали.
— Опять опасность, всегда опасность! — грустно произнесла она.
— Я действительно принадлежу к числу тех, кто заключил контракт на все пятьдесят лет объявленных и необъявленных войн, — напомнил он. — Но теперь я ухожу в резерв.
— Хорошо, я сделаю это. Но хоть позвонить по телефону ты иногда сможешь?
— Теперь, думаю, да!
— Я приеду по первому сигналу.
— Нам пора возвращаться, генерал ждет нас.
— Пожалуйста, не так скоро, — жалобно сказала она. — Я еще не привыкла к тебе, новому, чужому, а ты уже торопишь меня!
— Хорошо, мы пойдем так же медленно, и я буду слушать тебя.
— А о себе ты когда-нибудь расскажешь? — робко спросила она.
Он засмеялся, ответил:
— В одной стране действует закон: через тридцать лет после любого события все документы об этом событии извлекаются из архивов и предаются гласности. Но вот странность: к этому времени почему-то оказывается, что большинство документов исчезло! Начинаются расследования, споры, обвинения, но документов-то все-таки нет! Боюсь, что к тому времени, когда я смогу что-либо рассказать тебе, это будет уже неинтересно никому, кроме разве что наших детей!
Ее поразили последние слова: о детях. Она вдруг спросила:
— Ты в самом деле хочешь, чтобы у нас были дети?
— А ты? — прямо спросил он.
— Теперь — да! — так же просто ответила она. И пожаловалась: — Я иногда думаю, что, если бы они были, ничто не разъединило бы нас — ни ссора, ни недоверие…
— Кроме приказов генерала Егерса и полковника Балодиса! — засмеялся он.
— Важность этих приказов я бы не оспаривала! — улыбнулась и она.
И это было как мир.
Вечером Вэтра вылетел из Риги в Москву. Его никто не провожал. Самолет шел специальным рейсом, вне расписания. Вместе с ним летели два человека — полковники Балодис и Вавин.
6
На следующий день после отлета Вэтры в Москву оперативные работники Комитета госбезопасности доставили в Ригу вещи шпионов. Сопровождали вещи Граф и Мазайс. Они должны были после тщательного и всестороннего осмотра специалистами шпионского имущества доставить все это снаряжение владельцам.
В вещах Альвираса были бумага для нанесения тайного текста, химикалии для проявления тайнописи, одиннадцать листов чистой бумаги, содержавшей тайный текст, письмо на латышском языке на двадцати страницах, между строк которого был написан тайный текст, фиктивный советский паспорт, изготовленный в Западной Германии, со штампом прописки в Москве, печать УМВД по Московской области, фиктивные бланки командировочных удостоверений на русском языке, восемнадцать топографических карт районов Латвии и план Риги на латышском языке, шифры, коды, расписания радиосвязи.
Кроме бумаг находились восемь пакетов в пластмассовой упаковке, содержащие восемьдесят тысяч рублей советских денег; электроприборы для определения напряжения тока в сети и для проверки работы беакона; пистолеты, более десятка автоматов и патроны к ним; две портативные радиостанции; две ручные динамомашины для питания рации и зарядки аккумуляторов; много мелких предметов, даже спички, иголки, нитки, батарейки для карманного фонаря, медикаменты и тому подобное. Примерно таким же снаряжением был снабжен и Биль.
После обработки бумаг в имуществе шпионов выяснилось: важные письменные документы оказались у Альвираса. Среди них письмо-инструкция для Бертулиса. Силайс в нем писал:
«Сердечный привет руководству и всем борцам! С искренней радостью вместе с Зариньшем шлем самые сердечные и наилучшие пожелания каждому борцу в день независимости нашего государства — 18 ноября. Наши лучшие пожелания, которые мы можем передать друг другу, — все для Латвии!
