Николай Еремеев-Высочин - Афганская бессонница
Я уже успел отдать фляжку Таирову и теперь освободившейся правой рукой прикоснулся к плечу — моя куртка уже была мокрая от крови. Генерал выскочил наружу, затолкал меня на заднее сиденье и влез с другой стороны.
— В больницу давай! Скорее! — крикнул он.
За рулем, видимо, сидел переводчик — джип дернулся вперед, развернулся в переулке и понесся к больнице.
Таиров, обняв меня, рукой зажимал мне рану. Все равно, я чувствовал, как сначала горячим и мокрым стал мой бок, потом бедро. К счастью, ехать было минут пять.
Если бы в городе не шел бой! Мы уже повернули направо и до въезда в больницу осталось метров пятьдесят, когда джип, как под струю поливальной машины, въехал под автоматную очередь. Водитель обмяк, машину понесло в сторону, и остановил ее арык. Джип ухнулся в него передними колесами, чуть не перебросив нас с генералом через сиденье.
Таиров выбрался наружу. Водитель был мертв — через боковое стекло пуля влетела ему в голову над ухом, и на стекле остался кровавый след. Генерал вытащил меня из джипа, подхватил на руки, прижимая раненым боком к своей груди, и, мелко семеня ногами, побежал к воротам больницы. Он оказался неожиданно сильным.
Очередь раненых во дворе еще не образовалась. Таиров взбежал по ступенькам и плечом распахнул дверь. Я увидел санитара, который совсем недавно показывал мне морг. «Не там ли мне лежать?» — подумал я. Потом я успел подумать, что, когда я в лавке антиквара пытался изобразить хирурга, я как раз показал, как он скальпелем достает пулю из моего левого плеча. Только я показывал это спереди, а ранило меня сзади. Но все равно, значит, в этом суеверии что-то было — нельзя показывать раны и увечья на своем теле! Потом я увидел Малека, который побежал впереди нас, показывая путь. Потом над моей головой вспыхнул яркий свет, хотя еще был день.
Потом свет померк.
Ночь девятая (восьмой не было)
1. Сны. Палата. Гостиница
Яне скажу вам прямо сейчас, где я этой ночью восстанавливаю последние события. Вы не поверите! Я и сам с трудом в это верю. Тем более что понятия дня и ночи для меня спутались еще больше из-за наркоза.
Я, должно быть, бредил. Бред мой состоял в том, что я лежал на больничной койке, а над моей головой по очереди склонялись разные знакомые лица. Малека я увидеть ожидал, и, возможно, это было на самом деле. Хан-ага тоже мог оказаться здесь — мальчик любил находить меня в самых неожиданных местах. Когда появился Димыч, а затем и Илья, я уже усомнился в реальности своих видений. Увидев лицо Джессики — такое знакомое, родное, с пухлыми губами, веснушками на переносице, ясными зеленовато-голубыми глазами и торчащей во все стороны рыжей шевелюрой, я успокоился. Я бредил!
Еще я, наверное, потерял слух. Разумеется, в голове у меня гудело, но из внешнего мира не доносилось ни звука. Ни разрывов бомб, ни пролетающих над нами вертолетов, ни автоматных очередей. Даже под водой, в мире безмолвия, ты время от времени слышишь шум пузырьков, вырывающихся из клапана акваланга. А здесь — ничего!
Когда я в очередной раз увидел склоненное над собой лицо Малека, в голове у меня прояснилось достаточно, чтобы попытаться ему об этом сказать. Но язык у меня был приклеен к небу, да и губы отказывались разжиматься. Бог с ним, со слухом, может, еще вернется! Малек оттопырил вверх большой палец — все путем! — и исчез.
Теперь я бредил. Иногда ты отключаешься, и времени, когда ты отсутствовал, нет. Как будто кто-то взял магнитную ленту твоего сознания, отрезал петлю и склеил концы. Но бывает, что сознание полностью не засыпает и тащит тебя по своим причудливым маршрутам.
Я поднимался по лестнице Crab House, ресторана на Рыбацкой пристани Сан-Франциско, где минут через пятнадцать убьют мою первую жену Риту и наших малышей Кончиту и Карлито. Зная, что сейчас должно было случиться, я пытался вырваться, но сейчас горячая смола бессознательного держала меня слишком сильно. К счастью, дальше я шел уже по проходу в тюрьме Сантьяго, с проволочной сеткой, натянутой между этажами вверху и внизу. Я отмечал во сне эту деталь, потому что я хотел спрыгнуть вниз, чтобы бежать.
Потом это был кошмар, который преследует меня с самого детства. Это был огромный особняк в старом парке, типа охотничьего дома или даже небольшого замка. Я всегда входил с какого-то бокового входа, через пристройку с крыльцом. Очень часто, поскольку я видел этот сон уже не раз, ужас от того, что должно было произойти, заставлял меня проснуться прямо здесь. Если нет, я вступал, нагибаясь, в узкий подвальный проход. Я редко, всего пару раз за всю жизнь, проходил его целиком. Дальше следовала система винтовых лестниц, ведущих с этажа на этаж все выше, на чердак Дотуда я дошел лишь однажды за десяток раз, когда меня накрывал этот кошмар. Когда это случилось, меня подбросило на кровати с колотящимся сердцем, так страшно было продолжение. На этом чердаке я повесился. Я даже и в тот раз не видел, как это было, просто узнал наконец, что же там произошло. Я никогда не читал ничего подобного и до сих пор уверен, что эта картина — из моей предыдущей жизни, последняя, которую зафиксировало мое сознание, прежде чем прерваться и с потерей памяти вселиться в новое тело.
Потом я ничего не видел, а еще потом я проснулся. И это было почти нормальное пробуждение. Сознание было при мне: я отметил потрескавшийся потолок над головой, покрашенные голубой масляной краской неровные стены, стул, на котором сидел Хан-ага. Значит, он действительно был здесь, только сейчас он спал.
День еще не закончился, за окном по-прежнему было светло. Только слух ко мне не вернулся — я не слышал ни шума боя, ни еще каких-либо звуков.
Я пошевелился в постели — скрипнули пружины, и Хан-ага открыл глаза. Встретившись с моим взглядом, его темное, как всегда насупленное лицо осветилось улыбкой, и он выбежал в коридор. Хлопнула дверь, и я понял, что со слухом у меня все было нормально. Просто бой кончился.
Мальчик вернулся с Малеком.
— Ну, как дела? — весело спросил тот. — Голова не болит?
Я попытался сесть в постели.
— Ну, голова у меня болит, не переставая, с тех пор, как я простыл, — обстоятельно, как и полагается больному, ответил я. — Но, насколько я помню, я поступил сюда с другим диагнозом.
Малек помог мне опереться спиной о подушку. Потом он протянул руку к тумбочке у моего изголовья, взял что-то с плоского стеклянного блюдечка и поднес к моим глазам. Это был осколок металла, по форме напоминающий скребок каменного века, только маленький, сантиметра три длиной.
— Вот виновник всего! — объявил хирург. — Кость не задета, но осколок перебил артерию. Если бы вас привезли минут на десять позже, мне бы уже было нечего делать.
— Я ваш должник, доктор! Малек замотал головой.
— Не мой! Крови в первую ночь родственники сдали много, но третьей группы почти не осталось. С вами поделился наш санитар.
Я надеялся, что это был не тот придурок, который показывал мне морг. Хан-ага с робкой улыбкой смотрел на меня. Я подмигнул ему.
— Я вколол вам перед операцией морфий. У меня кетамина почти не осталось, и я берегу его для самых тяжелых случаев, — продолжал Малек. — Как у вас, голова не кружится? Попробуйте выпрямиться! Не вставайте, не вставайте — сидя!
Я оторвался от подушки. Я чувствовал небольшую слабость, но в остальном все было нормально. На мне была какая-то чистая, но слегка обветшавшая белая больничная рубаха. Левый рукав у нее был обрезан из-за нагромождения бинтов на моем плече. Малек вопросительно смотрел на меня.
— Я в порядке! — заключил я.
— По-вашему, вы сможете перейти в общую палату? Здесь реанимационных только две, а тяжело раненных много.
— Я думаю, что я даже смогу пойти домой! Я спустил ноги с постели.
— Аккуратно! Аккуратно! — бросился помогать мне Малек.
Я встал. Голова не кружилась, только бетонный пол был холодный. Плечо тупо ныло, но это была вполне терпимая боль. Я сделал несколько шагов — по-моему, я мог возвращаться в мечеть.
Малек взял со стула у двери мою одежду и положил ее на кровать. Я влез в свои джинсы — трусы были на мне, следующим и последним предметом, если не считать ботинок, была уже куртка.
— Все, что выше пояса, я изрезал, — извиняющимся тоном сказал Малек. — Рубаху оставьте себе!
— Ничего! У меня дома в сумке есть все, что нужно.
Я взял куртку. Левый бок задеревенел из-за застывшей крови, но дырочка от осколка была совсем небольшой. Я похлопал по месту, где у меня лежал бумажник. В кармане было пусто.
Малек понял меня неправильно. Он вытащил ящик тумбочки: там лежал «Макаров» и даже кусок эластичного бинта. Только скрепка с зубчиками куда-то пропала. Я сунул пистолет в боковой карман. Хан-ага с гордостью смотрел на меня: какой мужчина без оружия?
