Джон Ле Карре - Идеальный шпион
— Роскошная была оленина, Мэбс, — говорит Магнус. Он всегда с этого начинает: хвалит ее. Он вечно кого-то хвалит.
— Они все считали, что это фрау Венцель приготовила, — отвечает Мэри, нащупывая застежку его молнии.
— Да пропади они пропадом, — любезно заявляет Пим, жестом руки посылая ради нее к чертям весь никчемный дипломатический мир.
На секунду Мэри кажется, что Магнус перебрал. Но ей не хочется верить в это, потому что после всех волнений и бессмыслиц вечера она донельзя хочет его. А Магнус протягивает Мэри стакан, приветственно поднимает свой и пьет за нее: молодец, старушка. Он улыбается, глядя на нее сверху вниз; колени их почти соприкасаются — он твердо стоит на ногах. Эта его напряженность передается Мэри — она хочет его здесь и сейчас и дает ему это ясно понять.
— Если Грант Ледерер — третий, — говорит она, на мгновение вновь вспомнив тот взгляд убийцы, — какими же, черт подери, были двое первых?
— Я свободен, — произносит Пим.
Мэри не понимает. Она думает, что это своеобразный отклик на ее шутливое замечание.
— Что-то не поняла, — говорит она, немного стесняясь. «По сравнению с ним я не так уж сообразительна». И вдруг страшная мысль: — Не хочешь же ты сказать, что тебя уволили? — говорит она.
Магнус качает головой.
— Рик умер, — поясняет он.
— Кто? — «Который Рик? Рик из Берлина? Рик из Лэнгли? Который Рик умер, благодаря чему Магнус стал свободным и — кто знает? — может, теперь получит повышение?»
Магнус начинает все сначала. Вполне естественно. Бедная девочка явно не поняла. Устала после длинного званого вечера. У нее ведь оказалась лишняя пара гостей.
— Мой отец, Рик, умер. Он умер от инфаркта сегодня в шесть часов вечера, когда мы переодевались. Считалось, что он вполне оправился после первого инфаркта, а оказывается — нет. Джек Бразерхуд позвонил из Лондона. Какого черта кадровики поручили Джеку сообщить мне об этом, вместо того чтобы сделать самим, — тайна, которой мы, по всей вероятности, так и не узнаем. Но так они поступили. Однако Мэри и тут ничего не поняла.
— Что же это все-таки значит, что ты свободен? — выкрикивает она, утратив всякую способность сдерживаться. — Свободен от чего? — И вполне разумно начинает плакать. Достаточно громко для них обоих. Достаточно громко, чтобы заглушить страшные вопросы, мучившие ее начиная с Лесбоса и вплоть до этой минуты.
Она и теперь чувствует приближение слез — на сей раз из-за Джека Бразерхуда, как вдруг по всему дому разносится, словно звук охотничьего рожка, звонок в парадную дверь — три коротких раската, как всегда.
* * *Пим резко сдвинул занавески и включил свет. Он перестал напевать. Он чувствовал себя на подъеме. С легким вздохом облегчения поставил на пол чемодан. С удовольствием огляделся, давая возможность всем предметам по очереди поздороваться с ним. Кровать с медным изголовьем. Доброе утро. Вышитая надпись над ней, призывающая любить Иисуса, — я же пытался, но Рик все время вставал поперек дороги. Бюро с убирающейся крышкой. Бакелитовое радио, слышавшее еще незабвенного Уинстона Черчилля. Пим ничего не привнес в эту комнату. Он был здесь гостем, а не колонизатором. Что привлекло его сюда в те мрачные времена, столько жизней тому назад? Даже сейчас, когда столь многое стало понятным, его начинало клонить в сон, стоило попытаться припомнить. Множество одиноких поездок и бесцельных хождений по чужеземным городам привели меня сюда, множество попусту проведенных в одиночестве часов. Он куда-то спешил, что-то искал, от чего-то бежал… Мэри была тогда в Берлине… нет, в Праге, — их перевели туда два месяца тому назад и уже тогда дали ясно понять, что, если он будет в Праге вести себя осторожно, его ждет назначение в Вашингтон. Тому было… Великий Боже, Том тогда только-только вылез из пеленок. И Пим был в Лондоне на конференции, — нет, нет не на конференции, он был на трехдневных курсах по последним методам конспиративной связи в мерзком маленьком учебном центре неподалеку от Смит-сквер. По окончании курсов он взял такси и отправился на Пэддингтонский вокзал. Сделал это необдуманно, повинуясь инстинкту. Голова была все еще забита ненужной информацией об анодах и радиопередатчиках. Он вскочил в отходивший поезд, а в Эксетере пересек платформу и сел в другой. Может ли у человека быть большая свобода — не знаешь ни куда едешь, ни зачем. Очутившись неизвестно где, он увидел автобус, отправлявшийся в какое-то место со смутно знакомым названием, и сел в него.
Было воскресенье, когда тетушки едут в церковь, засунув в перчатку монеты для пожертвований. Из своего космического корабля, с верхнего этажа автобуса, Пим с любовью смотрел вниз — на печные трубы, церкви, дюны и черепичные крыши, которые, казалось, только и ждали, чтобы их подняли за хохолок на небеса. Автобус остановился, кондуктор сказал: «Дальше не едем, сэр», и Пим вышел со странным чувством исполненного долга. «Вот я и прибыл, — подумал он. — Наконец я нашел это место, хотя даже и не искал его. Тот же город, тот же берег — все такое же, каким я это оставил годы тому назад». День был солнечный, и было пусто. По всей вероятности, время обеда. Он потерял счет времени. Несомненно было лишь то, что ступеньки у мисс Даббер были выскоблены добела — как-то неудобно было даже ступать по ним — и из дома неслась мелодия гимна вместе с запахом жареной курицы, синьки, карболового мыла и святости.
— Уходите! — раздался тоненький голосок. — Я стою на верхней ступеньке и никак не доберусь до пробок, а если я еще больше потянусь, то слечу.
Через пять минут он уже снял комнату. Свое прибежище. Свою конспиративную квартиру вдали от всех других конспиративных квартир.
— Кэнтербери. Фамилия — Кэнтербери, — услышал он собственный голос; пробки были благополучно починены, и он вручил мисс Даббер аванс. Столичный житель обрел дом.
Подойдя сейчас к бюро, Пим поднял крышку и начал выкладывать на выстланную кожзаменителем поверхность содержимое своих карманов. Как при переучете товаров перед сменой вывески и помещения. Как воссоздание событий, происшедших за сегодняшний день до этой минуты. Один паспорт на имя мистера Магнуса Ричарда Пима, цвет глаз зеленый, волосы светло-каштановые, сотрудник Иностранной службы Ее Величества, родился слишком давно. Всегда как-то неожиданно вдруг увидеть после долгой жизни среди шифров и кодовых имен собственное имя, оголенное и неприкрытое, на предназначенном для путешествий документе. Один бумажник из телячьей кожи — подарок Мэри на Рождество. В левых кармашках — кредитные карточки, в правых — две тысячи австрийских шиллингов и триста английских фунтов в потрепанных банкнотах различной стоимости — старательно скопленный капитал для бегства; пополнение лежит в столе. Ключи от автомобиля. У Мэри есть дубль. Семейный снимок, сделанный на Лесбосе, — все выглядят преотлично. Нацарапанный адрес девицы, которую он где-то встретил и забыл. Он отложил бумажник в сторону и, продолжая инвентаризацию, вытащил из кармана зеленый посадочный талон, так и не использованный, на вчерашний вечерний рейс компании «Бритиш эйруэйз» в Вену. Пиму интересно было смотреть на этот талон, держать его. «Вот когда Пим проголосовал ногами», — подумал он. За всю его жизнь это был, пожалуй, первый эгоистический поступок, который он совершил, если не считать доблестного решения снять эту комнату, в которой он сейчас сидел. Он впервые сказал «я хочу», а не «я должен».
Во время кремации в тихом пригороде ему показалось, что крошечная группка оплакивавших покойного была существенно пополнена чьими-то соглядатаями. Доказать он ничего не мог. Не мог же он, будучи главным плакальщиком, встать у двери в часовню и спрашивать каждого из девяти пришедших, зачем он тут. Ведь на далеко не прямой дороге, которой Рик следовал по жизни, он встречал уйму людей, которых Пим никогда в глаза не видел и не хотел бы видеть. Тем не менее подозрение осталось и стало расти, пока он ехал в лондонский аэропорт, а когда он возвращал компании арендованную машину и увидел двух мужчин в сером, слишком уж долго заполнявших бланки, оно превратилось почти в уверенность. Не теряя присутствия духа, он сдал в аэропорту чемодан на Вену и, пройдя с этим самым посадочным талоном в руке паспортный контроль, уселся, прикрывшись «Таймс», в грязном отсеке для ожидания. Когда объявили, что вылет задерживается, он с трудом скрыл раздражение. Наконец объявили посадку. Он покорно поспешил присоединиться к толпе, беспорядочно устремившейся к выходу на поле. Совершая этот маневр, он чувствовал, хоть и не мог видеть, как двое мужчин вышли из аэропорта, направляясь пить чай или играть на базе в пинг-понг: пусть-де теперь венские мерзавцы им занимаются, и скатертью дорога, сказали они друг другу. А Пим завернул за угол и зашагал к движущейся дорожке, но не ступил на нее. Он пошел пешком, то и дело озираясь, словно выглядывал задержавшегося спутника, и незаметно влился во встречный поток пассажиров. А мгновение спустя он уже показывал свой паспорт у стойки прибытия. В качестве последней, неожиданно пришедшей в голову меры предосторожности, он подошел к стойке внутренних линий и в общих чертах — с расчетом вызвать досаду у перегруженного сотрудника — принялся выяснять насчет полетов в Шотландию. «Нет, в Глазго не надо, благодарю вас, только в Эдинбург. М-м, стойте-ка, дайте мне заодно и расписание на Глазго. А, расписание даже напечатано, фантастика! Очень-очень вам благодарен. И вы можете выписать мне билет, если я решу его купить? A-а, понимаю. Вон там. Великолепно».
