Виктор Михайлов - По замкнутому кругу
— Однако, ждет вас Касьян Касьянович. Заходите.
Я оказался в большой комнате. На стенах висели пейзажи уральской природы в богатых рамах и совсем без оформления, точно разутые. Картины писаны в хорошей свободной манере, с тщательно выписанным первым планом. Почувствовав на себе взгляд, я обернулся — позади меня стояла хозяйка, сложив на груди руки и подперев пальцами подбородок.
— Вы, мил человек, однако, зря это! Ей-бо, зря! — сказала она, укоризненно покачав головой.
— Вы о чем? — не понял я.
— Мало ли что бабы языком треплют! У Касьяна Касьяновича пятый год как Анастасия померла, моя сестра… Злыдни говорят, со мной связался, так брехня это! Ей-бо, брехня!
— А хоть бы и так, что с того? — улыбнулся я. «За кого она меня принимает?» — У нас есть и такой обычай — помрет жена, вдовец на сестре женится.
— И правильно, однако, потому дом без бабы — сирота! — Она заулыбалась, как-то вся изнутри засветилась и, протягивая свою пухлую ручку, сказала: — Чтой-то я не назвалась, однако. Милитина Андриановна! Сейчас я Касьяна Касьяновича вам покличу.
Осолодкин оказался жилистым, сухим, лысым старичком, с лицом, густо заросшим, словно у лешего, и совсем молодыми глазами, голубыми, как заводь на солнце. Шел он ко мне какой-то вкрадчивой походкой, точно кот на зазевавшегося воробья, наклонив к плечу голову и прищурившись.
— Наслышан. Прошу садиться, — неожиданно сказал он испитым или простуженным басом. — Ты, Милитина Андриановна, похлопочи по хозяйству. — Он повернулся к двери, где показалась женщина. — Промеж нас разговор мужской, — Тщательно притворив обе половинки двери, он вернулся и, подмигнув мне, поделился: — Все пытала меня: да кто? Да зачем? Я и пустил ей лебедя: из загса, мол, почему мы с тобой не венчаны! А с меня Анастасия перед смертью слово взяла, чтобы я с Милкой не связывался. Захочешь жениться, сказала, возьми молодую…
— А чем же Милитина плоха? Хорошая женщина, — вставил я.
— Так ведь моей Анастасии было бы сейчас пятьдесят…
— А Милитине Андриановне? — удивился я.
— Ей семьдесят второй пошел! Я даром что неграмотный, а пряники ем писаные. Вас зовут Федор Степанович? — садясь в кресло напротив, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Не обессудьте, если что запамятовал: года…
— Требуется мне, Касьян Касьянович, консультация по живописному лаку, — перешел я к делу.
— По лаку я вам кого другого посоветую…
— Почему? — спросил я, скрывая досаду.
— Не люблю я лак в живописи. По мне, чтоб фактура была, мазок. Я иной раз шпателем подложу краску. А живопись, крытая лаком, — баловство, галантерея. Конечно, в старину итальянские или, там, скажем, голландские мастера лаком пользовались, так ведь они лессировкой брали, у них цвет сквозь цвет просвечивал.
— А рецептуру лака вы знаете?
— Отчего же не знать, знаю.
— Вам знаком лак, в состав которого входят смола сумаха, льняное масло, копал и эфир целлюлозы?
— В Германии еще с незапамятных времен у Штобвассера в мастерской работали таким лаком.
— А здесь у вас кто-нибудь составляет лак по такому рецепту?
— Не думаю. Разве что несколько человек у нас есть из церковников, они на реставрации икон лаки применяют.
— Кто это?
— Из мастеров Никон Черноусов, он старый иконописец. Приблудился к нему Донат Юколов. Есть тут под городом церковка Всех Скорбящих, построена в одна тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, четырнадцатого октября. Двести лет ей в этом году. Патриарх очень торопит с реставрацией. Говорят, сам епископ свердловский будет служить торжественную службу. Так вот Юколов и Черноусов работают в этой церковке. Живет Черноусов в городе, а Юколов — не знаю.
— Что они собой представляют?
— Черноусову лет шестьдесят, обличия поповского. Мужик здоровый, воду возить на нем можно. Жадный до денег; их, поди, у него столько — пруд пруди! Юколов приехал из Архангельской области. Говорят, помор с Белого моря. Прижился. Работу его я видел — мастер! Миниатюры пишет под лак, пишет чисто, собака, ничего не скажешь. Бородат. Благообразен. А сколько ему годов, сказать не могу: волосом он сед или светел, — не разберешь. Этот мужик такой — из печеного яйца цыпленка высидит. Была у меня с ним свара…
— Расскажите.
— В Союз художников поступило заявление: мол, зачем нам в союзе нужны церковники? Разбирали мы этот документ, а в конце попросил Юколов слово: «Какие же из нас церковники? — говорит. — Мы восстанавливаем памятник старины. Ну, а то, что работаем в церкви, так артисты иной раз в Елоховском соборе поют, а их никто из союза не исключает…»
— Чем дело кончилось? — спросил я.
— Чем? И жгуча крапива родится, да во щах уваривается! Приняли эдакое половинчатое решение и разошлись.
В это время дверь в гостиную распахнулась, вошла Милитина Андриановна.
— Милости прошу дорогого гостя, однако, к столу!
Хозяйка источала такое радушие, такое хлебосольное гостеприимство, что я не устоял и шагнул в столовую. Только взглянул на стол, понял, что машину надо отпустить, тут и за час не управиться, а обижать старика не следовало.
Вернулся в управление как раз ко времени звонка из Верхнеславянска.
— Федор Степанович? — услышал я голос Гаева.
— Что случилось, Николай Алексеевич?
— А вы почем знаете, что случилось?
— Не первый год знакомы.
— Глашу нашел! Завтра с утра до двенадцати она дома. Приедете?
— Буду к девяти часам утра!
Появилась ниточка хотя и не очень крепкая, а потянуть есть за что!
ГЛАША БОГАЧЕВА
Я вышел из «газика» перед заводоуправлением, массивным многоэтажным зданием, к которому вплотную примыкал кирпичный забор с колючей проволокой поверху. Первый этаж здания занимала проходная, бюро пропусков и караульное помещение. В дирекцию и управление вел специальный подъезд с медной дощечкой на двери под скупым железобетонным козырьком. За забором уходили в перспективу трехэтажные корпуса, связанные между собой на уровне второго этажа глухими переходами.
Было безлюдно и тихо. От завода исходило ровное жужжание, словно полет шмеля.
Из подъезда выбежал капитан Гаев — он из окна наблюдал за дорогой — и повел меня на второй этаж в угловую комнату длинного коридора, в комнату, где расположился Стрыгин.
Мы поздоровались, сели за стол. Гаев пододвинул ко мне сифон с содовой. Из окна открывался внушительный вид на территорию завода. Бросалось в глаза отсутствие людей.
— Тихо здесь, — сказал я с удивлением.
— Пропуск на переход из цеха в цех выдается немногим, — пояснил Гаев.
— Ну, рассказывай, Николай Алексеевич, как ты обнаружил Глашу.
— Задолго до моего приезда капитан Стрыгин беседовал со всеми, кто общался с Якуничевым. Дублировать капитана не имело смысла. Из записей Якуничева я установил, что почти каждый день после работы он посещал библиотеку и подолгу засиживался в читальне. В библиотеке я познакомился с девушкой, обычно работающей в коллекторе, вчера она заменяла библиотекаря. Когда я поинтересовался читательским формуляром Якуничева, девушка спросила: «Он вас очень интересует?» Я говорю: «Очень». Тогда она: «Вам надо повидаться с Глашей Богачевой, только не говорите, что я вас послала. Между ними была дружба или любовь…» Адрес Богачевой я узнал в клубе завода. Живет она на Лесной улице, в двухкомнатной квартире. Во второй комнате счетовод заводоуправления, он до пяти часов на работе. Богачева заступает в двенадцать и работает до восьми. Сейчас она дома.
— Слухи о смерти Якуничева сюда еще не просочились?
— Думаю, что нет. Железнодорожник, который провалился в каменный карьер, немногословен. А то, что Стрыгин опознал Якуничева, никто не знает. Пойдете, Федор Степанович?
— Да. Пойду один. Вдвоем труднее вызвать человека на откровенность. Что ты можешь о ней сказать?
— Глафира Денисовна Богачева. Двадцать три года. Родители живут в Новосибирске. Кончила библиотечный техникум. В Верхнеславянск приехала по распределению. Работник хороший, книгу знает и любит. Это все, что известно из личного дела. Вот ее фотография.
С открытки смотрела не то что хорошенькая — красивая девушка. Стриженые волосы. Челка на лбу. Удлиненный разрез глаз. Прямой, слегка вздернутый нос. Правильной формы губы…
Когда на мой стук девушка открыла дверь, я сразу узнал ее. В жизни она была даже лучше, чем на фотографии.
— Глафира Денисовна? — спросил я.
— Да.
— Можно с вами поговорить?
— Да, пожалуйста, проходите.
Она пропустила меня в комнату, обставленную хорошо и со вкусом. Лицо ее было тревожно. Беспокойные длинные пальцы мяли тонкий носовой платок.
— Скажите, Глафира Денисовна…
— Зовите меня Глашей, — перебила она и села напротив.
![Юрий Мишаткин - Особо опасны при задержании [Приключенческие повести]](/uploads/posts/books/133581/133581.jpg)
