Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век
— Да! — радостно говорит человечек — Онгпин, так его зовут? Бывшее китайское имя, постепенно становящееся филиппинским. — Да. Как там Джимми Леонг?
— Он умер, — бесстрастно отвечаю я, вспоминая это странное, почти женское лицо и неуклюжие движения, и еще — страх, свой страх перед человеком по имени Джимми Леонг. — В октябре. Очень долго болел. И когда я уезжала, ситуация в Пенанге была сложной. Пока что делами управляет некто Чинь. Семья Леонгов, возможно, еще не решила, что же будет дальше.
— Решит, — предполагает мой собеседник и детски жмурится. — Пол Леонг, например?
— Нет, он уезжает в Англию, — чуть улыбаюсь я.
Проверка закончена. Два китайца еле заметно переглядываются и — если такое можно сказать о китайцах — расслабляются. То, что я им сказала, знают очень немногие. Не всякому известно, кто на самом деле возглавляет пенангскую ветвь партии Гоминьдан, кто стоит за его спиной, кто готовится, по различным причинам, оставить страну.
— Господин Онгпин, — нарушаю я молчание после приличной паузы. — Я вижу, вы уже поняли — я никогда не буду делать что-либо, способное нанести ущерб Китаю. Или людям, связанным с ним.
Я чуть скашиваю глаза в сторону Джефри, хотя могла бы этого не делать.
— Китай страдает, госпожа де Соза, — грустно замечает Онгпин. — Над ним нависла новая опасность.
— Я знаю, — тихо говорю я. — И здесь, в этой стране, меня интересуют совсем другие люди. Японцы. Хотя, чтобы разобраться в некоей истории, мне нужно узнать про одного китайца по фамилии Ли. Где его найти, например.
И я быстро перечисляю приметы адмирала Идэ, упоминаю, что он приехал в страну недавно. Так же как и то, что я два раза видела его на скамьях Сан-Августина.
— В Маниле более ста тысяч китайцев, и большинство — католики, — вскользь замечает Онгпин. — Но из недавно приехавших — это уже проще.
Я ожидала, что он расстанется со мной, но вместо этого я получаю в руки бюллетень той самой торговой палаты (чтобы избежать пустых разговоров с Джефри), а Онгпин выходит из комнаты, небольшим животом вперед.
Отсутствует он довольно долго, Джефри это никак не беспокоит. А потом Онгпин возвращается.
— Такого китайца не существует, — спокойно сообщает он мне.
Это умеют только китайцы с их нелюбовью к откровенности — найти наиболее экономный способ высказать мне все, что требовалось. Он ведь не сказал: «Мы не можем такого найти». Нет, они его очень даже нашли, причем со внушающей уважение скоростью. И, между прочим, не стали от меня скрывать как эту скорость, так и тот факт, что торговая палата — то самое место, где сидят люди, способные найти любого китайца Манилы минут за пятнадцать. И не только его.
А то, что я услышала, — строго говоря, я уже не сомневалась, что никакого дедушки Ли не существует. Беседа эта мне была нужна для несколько других целей. И я их достигла.
Я никогда раньше не видела Верта в вечернем костюме. И когда увидела — в этот раз, поздним вечером в «Манила-отеле», — я застыла без движения. Он же создан для фрака, вот его настоящий облик — вскинутая голова в скрепе жесткого сияюще-белого воротничка, идеальный пробор, профиль, на который в данный момент засматриваются из всех кресел. Один, в толпе, которая не поглощает его, — напротив, он в ней как грустный принц Эдвард, ныне ставший королем. Я бы подошла сзади и спела ему эти строки:
Я надеваю цилиндр,
Завязываю свой белый галстук,
Стряхиваю пыль с фалд,
Застегиваю рубашку,
Вставляю запонки,
Полирую ногти,
Я иду, моя дорогая,
Чтобы вдохнуть эту атмосферу…
Но я не могу подойти, потому что у меня в отеле концерт, концерт Манильского симфонического сообщества и студентов-солистов, здесь должны были прозвучать отрывки из Масканьи, из «Кавалерии рустиканы» — оперы про Лолу, и еще из «Джоконды». И уже отзвучали, а сейчас со сцены с белым роялем звенят четыре юных голоса.
Что они делают — ведь нет на свете грустнее этого Addio из «Богемы», когда одна пара влюбленных ругается, а другая прощается — как ей кажется, навсегда. А эти дети с невинно сияющими глазами просто не знают, что такое настоящая грусть, они и Addio превратят в песенку для карнавала.
И Верт, наверное, тихо смеется сейчас в своем кресле, над ними, мной или собой.
Хороший отель — это когда мальчик в белом трогает тебя за рукав только в ту секунду, когда отзвучит музыка. И по его лицу видно, что происходит что-то срочное.
— Ваш… водитель, мадам де Соза, — выговаривает мальчик и старается не смеяться.
Я оборачиваюсь — Хуана пытаются вывести из высоких, состоящих из стеклянных ячеек дверей, водителям и особенно кучерам сюда нельзя, а он… я никогда его таким не видела, он ловит мой взгляд и делает руками какие-то судорожные движения. И я понимаю, что это, наконец, происходит.
Я делаю четыре шага вперед и без боязни кладу руку на плечо Верта. Он поднимает голову, его строгое лицо меняется — наверное, я неудачно скрываю свой страх и неуверенность, плохо выгляжу.
— Мне может понадобиться помощь, — тихо говорю я.
И мы несемся в калесе — ночные мальчики с сигаретами свистят от восторга, увидев на сиденье человека во фраке, — мимо поля Уоллеса туда, где Тафт-авеню и здание почты, и чуть правее.
В Дилао, японский квартал.
Он вообще-то вполне филиппинский, такие же домики среди деревьев, и если не принюхиваться к выветрившимся к ночи японским запахам из кухонь…
— Вон там, — показывает мне кнутом Хуан. — Все как вы сказали. Вышел из того самого места. Взял калесу. Не первую подъехавшую, а вторую. Осторожный. А вторая как раз была наша. Кучер отвез его сюда. Вернулся, сказал мне. Домик во втором ряду. Тот.
Ведь ничего отсюда не увижу, поняла я. Он выйдет когда-нибудь из того домика, хотя мне придется ждать здесь, возможно, долго. Но не до утра, он ведь уже приезжал сюда однажды (а может, чаще) и ушел до полуночи — Хуан мне об этом рассказывал.
Итак, он выйдет, окажется на улице, где дежурят, неподалеку от нас, три калесы, на тротуаре горбятся какие-то тени — люди здесь спят. И тогда я просто ничего не успею сделать.
Верт, кажется, думал о том же и медленно поворачивал голову то вправо, то влево.
— Это же музыкальный колледж, — тихо сказал он, наконец. — Нам нужен второй этаж. Да?
У входа в колледж за столом дремал охранник. Дать ему пять… да хоть десять песо, подумала я. Дама в блузке с бантом и красавец во фраке — понятно, для чего они хотят пробраться ночью в пустующее помещение: за острыми ощущениями, скажем так. Таких могут и пустить. Зато охранник легко опознает нас потом, и это плохо.
— Нет-нет, — услышала я шепот у себя над ухом.
Белая грудь Верта исчезла — я никогда еще не видела фрака с поднятым воротником и застегнутого на все пуговицы. Темным силуэтом он вел меня куда-то в переулки, туда, где не было фонарей, где под ногами наверняка валяются банановые шкурки, и это еще самое приятное, что можно вообразить. Да он же знает этот колледж, поняла я — а откуда? Но Верт уже подходил к его заднему входу, к одному окну первого этажа, другому — и в итоге нашел что требовалось.
Толкала оконную раму внутрь я, с удовольствием стоя на его подставленных руках. Потом, в позе, лишенной всякого достоинства, забралась на подоконник. И даже сделала вид, что подтягиваю Верта наверх.
— Второй этаж, — прошептал он, снимая туфли и показывая острым подбородком на мои.
Среди уснувших призраков музыки мы проскользнули по лестнице и оказались в очень хорошем месте — у открытого настежь окна второго этажа. Вон там, довольно далеко, угадываются калесы, как домики над расчерченными спицами кругами, вот лошадка переступает по асфальту… издалека доносится звук — никакого не сямисэна, а еле слышный граммофонный голос Руди Вэлли, но не Deep Night, а вовсе даже Vieni, vieni… Жестяной голос замолкает на полуслове: поздно, соседи будут недовольны?
— Мы проведем ночь в музыкальном колледже, — не без ехидства предупреждаю я Верта. — Хотя в прошлый раз он ушел отсюда рано, до утра не оставался. Но не надо быть уверенными.
— Я знаю все места, где тут есть вода, — деликатно намекает он.
В домиках под черепичной крышей светятся окна, перед ними мелькают снежинки насекомых. Где-то скрипит дверь. Боже мой, а это что за жуткий звук? Далеко отсюда, может быть — на Тафте, скорбно воет амбуланс.
— Он боится умереть, — шепчет Верт.
Мы не боимся умереть, но я дрожу, потому что увидела что-то. Какое-то движение на далекой улице, там, за калесами, где на тротуаре виднеются неподвижные фигуры. Но фигуры особо ни от кого не скрываются, и они лежат, а вот эта быстрая черная тень…
Перевожу взгляд на крышу того дома, которую указал мне Хуан. Мы в отличном месте — сверху видно сад, ветви, серебрящиеся в оконном свете. Дорожки сада, потом от меня все скрывает стена с воротами — они обращены лицом к нам, отлично. То есть если он выйдет, то окажется у нас почти прямо под окнами, потом пойдет направо, к лошадям… Это хорошо или не очень? А черная тень там, как раз у лошадей, — это мне показалось? Или она двигалась в темноте — куда? Сейчас, по крайней мере, не видно ничего.
