Леонид Могилев - Век Зверева
— Почему?
— Старый был. Вот входил он в пивнушку и с порога нам говорил: «Привет!» Потом он брал кружку с подноса и винегрет покупал.
— Какой же в пивнушке винегрет? Первый раз слышу.
— Тот был винегретом особенным.
— С селедкой?
— Со скумбрией.
— Литовские штучки.
— Так был все же в Литве?
— В Латвии. Наверное, примерно так же.
— Не скажи. А где в Латвии?
— В Риге.
— И что в Риге?
— Пиво дрянь. Солодом отдает.
— А я люблю.
— А почему автопоилка?
— Автомат пивной. Бросишь двадцать копеек, и получай пенного. У вас в Питере не было, что ли?
— На Мира была и на Печатников.
— А теперь?
— А я там давно не был. Лет пять.
— Не был так не был. Ну вот. В автопоилках публика собирается из тех, что проще. Вернее, собиралась. А разговоры какие шли. О рощах вселенских. Там и по сто можно было принять. Исключительно за Литву. Время было такое. Эйфория. Потом автопоилку закрыли. Сделали цивильный бар. Голоса никто не повысит, четвертинку не достанет из портфеля. Вот она, Литва. Самостийная. Бар есть, а нет радости. Вошел я туда, девки стоят за стойкой, юбки до пупа. Такие худые, что выть хочется. Чеки накалывают и чертят ноготками в пивных лужицах на стойке.
— Ты прямо поэт какой-то.
— Взял я две кружки, сел в уголок. Занавес, стереоколонки, музыка спокойная. Народ доброжелательный. Литвин, человек сложный. В нем титульная нация не состоялась. Могли бы жить сейчас под Вильнюсом, а не под Москвой.
— А думаешь, лучше бы было?
— Все равно бы угробили Россию. Не могли не угробить.
— И что же Йонас?
— А он все видел на двадцать лет вперед. Мудрым был и наитишайшим. Выть хотелось от его мудрости. Ты про Чюрлениса слыхал?
— Художник? Видел альбом.
— В Каунасе?
— Да не был я в Каунасе! — озлился Зверев. А если бы и был, не сказал бы.
— Это по-нашему. По-старательски. Лишнего говорить не надо. Да успокойся, никто тебя не упрекает. Но вот Йонас говорил: «А что Чюрленис?» А мне казалось, он говорит: «Быть или не быть?»
— Что он, принц, что ли?
— Йонас-то? Круче. Художник.
— Тьфу.
— Вот тебе и тьфу. Однажды он меня из пивнушки повел в мастерскую. Канал, хмурый птичий клекот. Дверь серая.
— Дерматиновая.
— Где ты серый дерматин видал?
— У меня серый дерматин на двери.
— На какой улице?
— Не важно.
— Правильно. Лишнего не надо говорить. В коммуналочке жил Йонас. В ней, родимой.
— А у литвинов были коммуналки?
— Да еще какие. А там — совершенно чудесные холсты. Ты верь мне, Петр Петрович из Питера. Давно там не был?
— Пять лет.
— Правильно. И не говори никому.
— Он сейчас, должно быть, состоятельный литвин?
— Если бы так. Я был последним, кто этого Эль Греко с литовской фамилией видел. Он вначале картины сжег, а потом умер через денек-другой. Как бы сам по себе. Юродивый. Раскаявшийся грешник. Я потом уезжал на «Икарусе» из Клайпеды и знал, что туда не вернусь.
— Сильно ты, Гурзуф, задвигаешь. Для свежего человека слишком сильно — отстань от него.
— Велено отстать, и я отстал.
Через двадцать минут подошел транспорт, «девятка», кофе с молоком. Шток велел Звереву оставаться пока на месте. Груз с ними был основательный, да плюс пассажиры. Тяжеловато для «девятки» решил Зверев и не ошибся. Вся компания была уже в машине. Они там еще беседовали некоторое время, и вдруг машина тронула с места, пошла, Зверев привстал, сделал было шаги какие-то вслед бригаде криминальной, но той и след простыл. Тогда он решил ждать. Должен был Шток за ним вернуться. Так они не договаривались.
Прошло еще два часа. Шток не приехал. Нужно было возвращаться в город, только уже не к Наджибулле. Возможно, его отследили именно там.
Окраина как окраина. Пустырь со следами сгоревшего соляра. Трасса рядом. Что-то белеет впереди. Как будто поле из одуванчиков. Хотя какие сейчас одуванчики? Кажется, прошло время. Или не прошло? Он пошел по гари, по консервным банкам, по траве и… точно. Тончайший слой белых мимолетных цветов.
Как будто свет на краю земли. А это и есть край. В прямом и переносном смысле. Он почувствовал в предсердии легкую боль. Он так давно хотел этого и так долго шел к нему. Нет ни Штока, ни Наджибуллы, ни Охотоведа, ни операции «Господин Ши». Нет ничего. Только окраина Кенигсберга на исходе двадцатого века и поле из одуванчиков. Зверев вошел в него, и ветер наклонил стебли, а ему показалось, что поле откликнулось.
Что оно делает? Собирается вознестись? А успел ли покаяться? Он носком ботинка ударил по белым головкам. Ветер подхватил пух, понес.
Словно подвенечное платье, подумалось ему. И тут же пришли прошлые женщины. Электрички, спальни, квартиры. Последней была Гражина. Теперь прах ее, кокон обгоревший после судмедэкспертизы, зарыт в братской могиле, где-нибудь на спецкладбище.
Зверев стал вспоминать, как все у них было тогда, в избушке под Питером, с печью, сыроежками и моховиками на сковороде, потом в Литве, в том городке со смешным названием. Почему все эти словечки, которые так просты и понятны для литовцев и эстов, смешны ему? Ведь был же праязык. Единый этнос. Теперь какие-то наречия и неологизмы, смешные для чужого уха. А ухо-то не чужое… Сон столетий. Пыль времен. Там, в бункере, в питерском подполье, у них было это только один раз. У Зверева ничего не получилось. И они решили не возобновлять экспериментов на уровне могил.
Тогда у них все происходило крадучись, возле санузла. А почему тогда? Всегда было все крадучись. А утром Зверев радовался, что можно встать и уйти. Ведь это — не навсегда. Еще есть право выбора. Все можно изменить. Вот и белые химерические цветы ему посланы сегодня для того, чтобы тшету и тлен осознать. Не просто прервать нити тончайшие и мистические. Бог един во всех проявлениях. И дьявол — это тоже от Бога. Князь света, князь тьмы.
«Отпустите меня! Я просто хочу жить! Отпустите! Вы меня там слышите? Где вы? Там или там? Зачем я вам?»
Ответа не последовало.
А день совершенно кончился. Зверев погрузился в закат, и это было ответом ему.
Он погружался в закат, и мгновения эти были томительны до одури. Как будто поленья разгорались под ним.
Над лесом кровавились облака.
Как он ждал перемен. Чтобы хоть что-то изменилось. Хоть как-то. Чтобы просто жить. Но наступило время черной мессы. Оборотни проникли вновь в его временное жилище, и удавка искала его шею.
Кто накинет ее? Наджибулла? Шток? Охотовед? Или случайный человек в телефонной будке? Или проткнут печень, как Чапасу? Тот, с кем сидели за одним столом? Где пытошные клещи? Кто их вынет? Он уже физически различал веревку на шее и наручники на запястьях. Он так часто защелкивал их на руках других людей. Теперь они замкнутся на его руках.
Он вспомнил опять Гражину. На виске ее пульсировала отчаянная жилка, это было тогда, в Литве. Он тогда прижался к ней в предчувствии расплаты за краткое ощущение счастья. Уже будущий огонь охватывал их спины. Звереву повезло.
Пора уже было уходить отсюда и ловить попутку. Зверева еще что-то держало. Наконец он обмяк, присел на корточки, обхватил голову руками. Когда миры, сквозь которые он летел, остановились, он распрямился и пошел к дороге.
Машину поймать не удавалось долго. В ночное время редкий водитель возьмет попутчика. Вернулся он в полночь. То есть ровно в ноль часов, ноль минут.
Позвонил по телефону, оставленному на черный день. По контрольному. Теперь по цепочке неизвестные ему люди выходили на Бухтоярова. Через сорок минут подъехавшая серая «тойота» забрала его.
Рассказчик снова беседует с Олегом Сергеевичем
Дерматиновая дверь открылась без скрипа, даже язычки замков совершенно бесшумно скользнули, словно замки эти были обильно набиты хорошим маслом, а может быть, так и было. Старик стоял на пороге своей квартиры и решал, впускать меня или нет.
— Ордер есть?
— Я для частного разговора, Олег Сергеевич.
— У меня со временем туго.
— А времени нам много не понадобится. Минутное дело.
— Минутное можно и на пороге решить.
— Лучше впустите меня.
— А если нет?
— На нет и суда нет.
— Какого такого суда?
— Вам какой больше по сердцу? Особая тройка или суд присяжных заседателей?
— Суд времен и народов.
— Олег Сергеевич, позвольте мне речь, нет, не речь даже, а небольшое слово в свою защиту.
Старик на мгновение задумался:
— Разговор по душам будет?
— Вот именно.
— Тогда иди, мил человек, в гастроном. Я не платежеспособен нынче.
— Водку или коньяк?
— Там, в угловом, армянский есть. Недорогой и хороший. Проверено.
Так-то вот. Давно меня не посылали за бутылкой. Я вообще человек практически не пьющий.
