Александр Авдеенко - Горная весна
— Вот, теперь легче, — сказал он, хлопая себя по спине ладонями и блаженно ухмыляясь. — Хорррошо! Вы подумайте, почти сутки на виду у всех таскал на горбу такую страшную улику. Она мне, проклятая, всю спину прожгла, до печенок достала. Любомир, не в службу, а в дружбу помассируйте мою бедную хребтину… Вот так, так!.. Хорошо! Чудно! Благодарю. Теперь будем ужинать.
Утолив голод и выпив изрядное количество коньяку, раскрасневшийся, с налитыми кровью глазами, Джон Файн развалился в кресле.
— Ну, Любомир, — закуривая, торжественно объявил он, — поздравьте меня!
— С чем, сэр?
— Я удостоен личной благодарности «Бизона». Он доволен моей работой.
— Поздравляю! — Крыж попытался выдавить на своем лице улыбку, но она вышла неискренней, кривой.
— Почему вы не радуетесь за меня, Любомир? — Файн нагло смотрел прямо в глаза Крыжу и откровенно издевался над ним. — Завидуете мне? Вам не по душе мой успех?
Крыж молчал, кусая губы и хмурясь. Файн подставил кулак под подбородок Крыжа и резким толчком вскинул его голову кверху:
— Почему вы молчите, Любомир?
— Сэр, вы исполнили мою просьбу?
— Какую?
— Я просил вас доложить шефу о моей работе.
— О вашей работе? О вашей работе? О вашей? — Файн презрительно поджал губы и выпустил струю дыма прямо в лицо Крыжа. Он любил унижать людей, особенно тех, над кем бесконтрольно властвовал, кого крепко держал в руках, кто не мог оказать ему сопротивление. — Вы слишком большого о себе мнения, Любомир, — продолжал Файн. — Вы не работаете, а лишь исполняете то, что вам приказываю я. Работаю я! Докладываю шефу я! Награждаю я! И приговоры привожу в исполнение тоже я! И так будет до тех пор, пока я нахожусь в Яворе. Учтите это, мой дорогой, и будьте поскромней.
— Слушаюсь, сэр. — Крыж улыбнулся, пытаясь превратить разговор в шутку.
— Напрасно смеетесь, Любомир. Я совершенно серьезно предупредил вас. И еще одно предупреждение: если вы еще раз попытаетесь рыться в моих вещах…
— Что вы, сэр!
— Да-да! Если вы еще раз устроите обыск в моем убежище, я разложу вас на цементном полу, сорву штаны и беспощадно высеку. Вот, все предупреждения сделаны. Теперь поговорим о том, что вам надлежит делать. Как вы уже знаете, завтра к вам в магазин явится шофер Ступак. Вы ему передадите записку следующего содержания. Берите симпатические чернила, бумагу и пишите… «В ближайшую среду, ночью, в квадрате 19–11, на Сиротской поляне спустится с неба „посылка“. Она ждет вас в старой штольне. Подберите ее, замаскируйте дровами и доставьте в Явор, на Гвардейскую».
Крыж перестал писать, поднял голову и умоляющими глазами посмотрел на Файна:
— Сэр, подвергаете себя страшному риску. По следам «посылки» сюда могут прийти пограничники.
— Могут! Если нам с вами не повезет, то мы их встретим как следует. Стреляю я без промаха на расстоянии до пятидесяти метров. Вам же придется воспользоваться гранатой.
— Сэр, есть другой выход.
— Какой?
— Спрятать «посылку» в лесу. И взять ее, когда она понадобится.
— Нельзя, Любомир. Мы должны действовать только по плану, выработанному «Бизоном». Итак, пишите: «Подобрать „посылку“ в указанном квадрате и доставить ее в Явор, на Гвардейскую».
Крыж покорно склонился над бумагой.
Глава шестнадцатая
В большом долгу я перед тобой, читатель! Пора, давно пора рассказать тебе о Терезии Симак, вокруг которой в первой части настоящего повествования развернулось столько важных событий.
Нежданный и негаданный приезд Ивана Белограя, ее заочного друга, ошеломил Терезию. Белограй показался ей таким хорошим, так он тронул ее, что она на какое-то мгновение забыла все на свете: и строгую мать, и любивших посудачить соседей, и даже Олексу Сокача, который был для нее больше чем другом. Она давно любила его, и он любил ее. Осенью они собирались пожениться.
К счастью для Терезии, она скоро опомнилась. Правда, это произошло не без помощи старшины Смолярчука. Он разыскал ее на берегу Тиссы. Сейчас же после того, как она рассталась с Иваном Белограем, он пригласил ее к начальнику заставы.
Терезия вошла к капитану Шапошникову, уже порядочно растревоженная вопросами Смолярчука: давно ли она знает своего гостя, Белограя, как и когда познакомилась с ним. Предчувствуя недоброе, с виноватым выражением лица, готовая каждую секунду разрыдаться, она села на краешек стула, скрестила на коленях руки и покорно ожидала страшных вопросов.
Шапошников с первого взгляда понял ее тяжелое состояние и решил быть крайне осторожным.
— Ну как, Терезия, распахали залежные земли над Тиссой?
Она молча кивнула, и губы ее задрожали.
— Значит, у вас в этом году посевная площадь расширится чуть ли не наполовину?
Она опять кивнула и белыми острыми зубами крепко прикусила нижнюю губу.
— А Соняшну гору не собираетесь в этом году приводить в божеский вид? Не мешало бы и левый, каменистый ее бок украсить виноградниками.
Терезия вскинула голову:
— Зачем я вам понадобилась, товарищ начальник? Спрашивайте!
Голос ее прозвучал сурово. Шапошников улыбнулся:
— Вот теперь могу спрашивать. Теперь вы сможете ответить на все вопросы.
Он спросил о том же, что и Смолярчук: ждала ли она своего сегодняшнего гостя, откуда он прибыл, по ее приглашению или так, сам, давно ли она его знает, как и когда познакомилась.
Терезия ответила. Когда капитан Шапошников узнал что Иван Белограй ее заочный друг, что познакомилась она с ним письменно, он попросил ее принести на заставу все письма Ивана Белограя, полученные ею из Берлина. Терезия принесла. Шапошников спрятал их в несгораемый шкаф и заручился словом Терезии, что она никому не будет рассказывать о своем разговоре с пограничниками. Даже матери. И особенно не должен знать об этом Иван Белограй. Если он еще раз появится в доме Терезии, она и виду не должна подать, что ее отношение к нему изменилось. Пусть пока все остается по-старому.
Терезия вернулась домой. Мать, накинув на плеча платок (с гор тянуло не весенней прохладой), ждала дочь, у калитки.
— Ну, зачем ты понадобилась пограничникам? Винтовки на рогачи хотят поменять да солдатский субботник устроить на твоей Соняшной горе? Так или не так? Говори! Чего молчишь?
— Нет, мама, у пограничников другое дело.
— Какое же?
— Да так… по комсомольской линии.
Опустив голову, Терезия быстро прошла мимо матери, скрылась в доме. Ужинать она отказалась. Легла в постель не раздеваясь.
Мать, умаявшись за длинный весенний день, крепко спала, а Терезия весь поздний вечер и всю ночь проплакала. Стыдно, больно ей было за то, что случилось сегодня, и страшно за день завтрашний. Не зря заинтересовались пограничники ее берлинским другом. Не друг он ее, нет! И не Иван Белограй. И как же она этого сама не увидела? Как позволила себя так опозорить? Явился перед ней кудрявый, с красивыми очами, веселый, бойкий на язык, и она, дура этакая, приняла его за хорошего человека, улыбалась ему, ласкала глазами и даже… Да разве можно перенести такое?
Терезия неистово терла платком пылающий оскверненный рот, скрежетала зубами. Обессилев от ярости, от презрения к себе, опять начинала плакать. Так, в слезах, и заснула.
Утром, увидев дочь, мать всплеснула руками, заохала:
— Господи! Что с тобой, донько? На тебе лица нет. Бледная… Щеки втянуло, как у старухи. Глаза провалились.
— Заболела я, мама, — уклончиво ответила Терезия и направилась к двери.
— Да чем же ты заболела? Вчера вечером была здоровая, а сегодня… Пойдем сейчас же к доктору!
. — Зачем? Не нужен мне доктор!
— Да ты что мелешь, говоруха? Как это так — не нужен тебе доктор?
— Так… он мне не поможет.
— А кто ж тебе поможет? Постой, донько, постой!..
Мать взяла дочь за подбородок, подняла ее низко склоненную голову, пытливо заглянула в глаза. Неужели ее единственная, ненаглядная дочь непоправимо обижена? Неужели ей уже заказана дорога к счастью? Когда же это случилось? Кто этот супостат, обидевший добрую, работящую, честную, доверчивую и красивую дивчину? Где он? Да она ему глаза выцарапает, да она его сердце вырвет и бросит собакам из Цыганской слободки…
О чем только не передумала Мария Васильевна, чего только не перечувствовала, глядя в глубоко ввалившиеся глаза дочери!
— Ганнуся, родная моя, говори правду, ничего не скрывай.
Только в минуту особого материнского волнений, когда любовь к дочери до краев переполняла ее сердце, Мария Васильевна называла Терезию Ганнусей. И первое и второе имена были даны ей давно, со дня рождения. Все новорожденные девочки, дочери прихожан протестантской церкви, как правило, получали двойное имя. Получила его и дочь Марии Васильевны. Ганнусей она звала ее до года, кормя грудью. Позже — Ганко-Терезией, потом просто Терезией. Ганнуся воскресала всегда в тех случаях, когда матери хотелось по-особому нежно приласкать свою доньку.
