Иван Дорба - В чертополохе
— Знаю. Но прежде хочу поговорить с тобой и твоим медперсоналом.
— Зачем? Вряд ли ты найдешь с ними общий язык кроме тех, кто продался немцам. Неужели эмиграция потеряла свое русское лицо?
— Я русский, более русский, чем ты, Ксюша. У нас, эмигрантов, это чувство любви к Родине гипертрофировано. Мы прибыли сюда нелегально, чтобы вместе с вами бороться за Россию! За Россию — без немцев и большевиков!
— Что-то я не пойму! Убивать своих, захватывать территорию…
— Я все объясню, докажу. Я…
— Хорошо. Сейчас у меня обход. Часа через два, два с половиной я соберу персонал, а пока извини: больные ждут. — И она направилась к двери. Околов последовал за ней.
* * *В большой ординаторской собралось довольно много народу: врачи, сестры, няни, санитары, вахтеры, преимущественно женщины. Заметив среди персонала евреев, Околов решил это обыграть.
В преамбуле Ксения Сергеевна объяснила цель их собрания: ее брат, бывший белоэмигрант, проживавший в Югославии, только что прибыл из Берлина, и она полагает, что медперсоналу будет интересно его послушать.
— Господа, граждане, если хотите, товарищи, как к вам обращались прежде, или, наконец, братья и сестры, как взывал к вам последний раз Молотов, когда грянула война, и сам не знаю, как к вам обратиться! А? — Он смолк, после небольшой паузы улыбнулся: — Я эмигрант, представитель Народно-трудового союза. Мы не питаем патологической ненависти к Стране Советов подобно нашим отцам, которые сошли со сцены и по милости которых нас выбросили из России. Целое поколение русских родилось на чужбине и прожило двадцать лет бесправными, нищими, жалкими, отверженными, лелея одну мечту — возвратиться на Родину. Мы хотим разобраться в жизни, которой живет Советский Союз, осмыслить идеалы, к которым вас ведут. Вас обманули! И к чему же вы пришли? Пообещав землю, они загнали крестьян в колхозы, выделив им небольшие приусадебные участки, и судят за то, что собирают колосья, оставшиеся после уборки урожая. У вас отняли свободу… Я неправду говорю?
Кое-кто сдержанно кивал, но большинство смотрели в пол, не поднимая на оратора глаз. Кто-то подал Околову записку. Она шла кружным путем. Денисенко показалось, что писала ее Ксения, потому что Жорж, словно обращаясь к сестре, зачитал записку вслух:
— «Вы демагог! Советский Союз не махновское Гуляй-Поле! После учиненной Гражданской войной разрухи страна превращалась в индустриальную державу. Это требовало железной дисциплины. Вот и все. Здесь все это понимают». — Околов зло ухмыльнулся, потряс бумажкой в воздухе. — Где она, ваша индустриальная держава? Германские войска уже под Москвой! И с большевиками все кончено! Как вам жить дальше? По Марксу? Он увидел в людях лишь эгоизм и предложил ограничить его диктатурой! Мы предлагаем вам солидаризм!…
Денисенко сидел у стены, за спинами людей, наблюдая за собравшимися. Шеи слушавших вытянулись, все что-то ждали от оратора, но, когда Околов заговорил резко, грубо, головы начали втягиваться в плечи, и на губах возникали недобрые ухмылки.
Ксения переглядывалась с сидящим неподалеку мужчиной в белом халате, брезгливо поморщилась, когда мужчина даже похлопал в ладоши словам ее брата. «Дуреха, как себя выдает, — думал Денисенко, — Брат за ней наблюдает». Наконец лицо Ксении посерьезнело, она слушала Жоржа, не выдавая настроения ни единым движением лица.
В голосе Околова зазвучала задушевность:
— Дорогие сограждане! Каждый со своим царем в голове, всякому хочется носить в душе и Бога, иными словами, связь настоящего с прошлым и будущим. Разрушив веру человека в Христа, Аллаха или Иегову, — Околов бросил взгляд на сидящих рядом с Ксенией трех врачей, — большевики убили нравственность!…
Денисенко перевел взгляд на красивую блондинку с пышными волосами и точеными чертами лица, к которой как бы обращался оратор. Пристальный взгляд Алексея заставил молодую женщину повернуться к нему, и тут Денисенко улыбнулся ей. Она поправила волосы и тоже улыбнулась в ответ.
«С ней можно познакомиться», — решил он.
Пожилой человек с обрюзгшим лицом, с хрящеватым носом и глубоко запавшими, чуть раскосыми глазками, сидевший неподалеку от Денисенко, захлопал в ладоши и с ехидством, таящимся в уголках плотно сжатых тонких губ, злобно поглядел на Ксению.
В ординаторской еще кто-то хлопнул в ладоши.
Продолжая аплодировать, пожилой мужчина встал и неторопливо подошел к столу, где сидел Околов.
— Правильно, господин хороший! У меня золотые руки, к работе я охоч, мне денежки давай! А на кой мне ляд грамота почетная! Не хочу я на Доску почета. Хочу заработать деньгу, купить дом, а не обивать пороги — унижаться и просить квартиру. Моя свобода — звонкая монета.
— Немцы тебе ее дадут! — выкрикнула Ксения, не выдержав.
— Сам заработаю! — огрызнулся мужчина и ушел на свое место.
«Этот охотно будет служить немцам, — отметил Денисенко. — Да, сложная здесь обстановка. И почему Ксения ведет себя вызывающе? Неужели она провокатор? Хованский недаром советовал ее проверить!»
4
День был ясный, солнце поднялось уже высоко, когда Чегодов, Бойчук и фельдшер, оглянувшись последний раз на Злодийвку, двинулись вдоль реки, сами еще ни зная куда.
— Меня зовут Абрам Штольц, фамилия чисто немецкая. Но я еврей и понимаю, что вам со мной будет очень трудно, — неожиданно открылся лекарь. Он положил руку на плечо Бойчука. — Ивана я знаю давно и семью его знаю. А вот вы, господин…
— Олег! — Чегодов приятно ухмыльнулся. — Олег Непомнящий! Будем знакомы. — И он протянул руку.
— Так вот, господин Олег Непомнящий… сгоряча я навязался пойти с вами и теперь сам не знаю, что мне делать? По пути ли нам? — И он остановился. — Нельзя мне в Черновицы!
Справа поблескивает и манит прохладой река, слева зеленеет лес, а далеко впереди синеют горы. Сейчас они не кажутся такими высокими, как зимой, когда шли из Черновиц. В поднебесье летает орел.
Бойчук смотрит на Олега, в глазах вопрос и просьба. А во взгляде Абрама тоска…
— Мне тоже в Черновицах делать нечего, — согласился Чегодов, — давайте решать, куда идти?
— Я б подався о-о-н на ту гирку: там и колиба е и вивци, значит, молоко и мясо буде. Дядькое Панас там чабануэ. А там побачемо. Нимци, шлях их трафив, туды не полизуть… Айда швыдче!
И точно в подтверждение его слов, что надо спешить, где-то недалеко прозвучал выстрел. Пуля сбила над ними ветку колючей облепихи, которая чуть оцарапала ухо Чегодова.
— Ложись! — крикнул он, стараясь угадать, откуда стреляют.
— Ось, воны тамо, я зараз, — пригнувшись, Бойчук пробежал несколько шагов и привалился к огромному, поросшему мохом валуну. Потом просунул «шмайссер» между валуном и спускающимися к нему ветвями ели и нацелился.
— Не стреляй! — крикнул Чегодов, но Бойчук уже дал короткую очередь.
— Их четверо! Вон на човни з того берега плывуть, як тильке нас побачилы, — прошептал Бойчук горячо ему на ухо, когда Олег упал рядом с ним.
— Эх ты, Иван. Это же снайперы. У них винтовки с оптическим прицелом, их пули поражают чуть ли не на четыре километра! Твой автомат — на триста метров. А до них добрые полкилометра. Перестреляют нас, как куропаток. Бежим скорее!
— Обрыдло тикаты! Та ховатыся од жандармив та полиции!
— Сила солому ломит! Пошли к твоему пастуху. Они подплывут, мы уже на горку взберемся, добежим до овражка, а там нас не увидят.
Однако снайперы не спешили подплывать к берегу, опасаясь засады, но и до овражка пробежать незамеченным было трудно, тем более лодку с немцами сносило течение, и через сотню метров овраг оказался бы у них как на ладони. Олег, Иван и Абрам кинулись в другую сторону, чтобы потом подняться, пробираясь сквозь густой ольшаник на гору. Но пение пуль преследовало их. И каждый раз, когда пуля сбивала над головой ветку, или чмокала неподалеку в землю, или свистела, казалось, над самым ухом, все трое невольно нагибались и съеживались. Дыхание у них стеснено, перед глазами туман, страх заполняет все нутро, и потому они, не чувствуя ног, бежали что есть силы.
Наконец перевалили за гору и вздохнули свободно.
— Чертовы немцы, здорово стреляют! — лепетал, едва переводя дух, маленький Абрам. — Меня вроде оцарапало. Совсем не больно. — И его большие карие грустные глаза наполнились удивлением.
Рану на плече, верней царапину, кое-как перевязали и двинулись дальше. Потом спустились в долину и снова поднялись к горному пастбищу, где мирно паслись овцы.
К ним кинулись с громким лаем собаки, но, увидав поблескивающую сталь немецких автоматов, тотчас повернули обратно с независимым видом, будто и в самом деле послушались окрика дядьки Панаса, который тоже, притворяясь невозмутимым, смотрел на подходивших к нему трех вооруженных людей.
