Мастер Чэнь - Амалия и генералиссимус
— Да, — сказала я. — А я знала, что мы в опере. Спасибо тебе, Магда. Потому что это ты раскрыла дело. И рассказала о нем сотням людей. Мы в «Тоске», понимаешь? Помнишь, ты сначала заставила нас всех послушать эту арию — несчастного поэта, то есть, прости, художника, в которого влюблена Глория Тоска, не последняя дама в Риме. Потом арию самой Тоски, которую пытается взять в лапы хозяин города, и поэтому поэта ничего, кроме расстрела, не ждет. Вот это и происходит. Для Чан Кайши неважно, что Дай Фэй — герой, или поэт, или художник. Для него важна его собственная жена. Поэтому поэта высылают подальше от Китая, к британцам, чтобы тут догнать его и без помех убить. А он сидит и пишет о любви, и о том, что на небе все равно будут сиять звезды. Вот это опера!
— Я понимаю, о чем вы, — сказал лежавший на кровати Тони. — Глядя на луч пурпурного заката, их руки как бы случайно встретились. И произошло непоправимое.
— Амалия, подожди, посмотри, какое у него лицо. Он что-то еще нарыл, — повернулась ко мне Магда.
— Я нарыл, — подтвердил Тони, и сделал долгую садистскую паузу. — Я заново пересмотрел все газеты. И нашел там кое-что еще. Их там двое, дорогие дамы. Он пишет не в пустоту. Она отвечает ему стихами. Они ведут переписку на страницах «Синчжоу жибао», на весь Сингапур и всю Малайю. Это очень открытый роман.
— Браво, браво, — сказали мы с Магдой одновременно.
— Вот вам, послушайте. Она называет себя — Весенняя Слива, Чунь Мэй. Ну, неважно, как она себя называет. Хотя этот иероглиф, Мэй, как-то весьма очевиден. Вот хотя бы стих — «Обмениваемся подарками с Дай Фэем». Если бы не название, я бы, возможно, вообще все пропустил.
Тони прочистил горло и взял новый листок из отдельной пачки.
Я Феникс, мое место в облаках,
Но Феникс землю и цветы отлично знает.
В полете мне знаком холодный страх —
Куда лететь мне, если небо запылает?
Мечтаю о приюте на земле,
О тихой комнате среди цветов и сосен,
Об отдыхе и у окна столе,
Там, где меня никто и ни о чем не спросит.
О ты, чье имя — дарящий полет,
Благодарю за небо в звонах, стонах.
Позволь и мне подарок сделать — знак земли и вод,
Американский берег весь в холмах зеленых.
Тут Тони сделал паузу и признался:
— Дальше у меня совсем ничего не получилось, я только начал переводить по две первые строчки четверостиший, и не смог срифмовать все прочее. Ну, что есть, то есть. Примерно так:
Я подарила жизнь тебе — прими и новый дар,
Пусть этот дар для нас двоих послужит.
Я подарю тебе веселый пароход,
Ну пусть не весь, пусть лишь одну каюту.
И если есть для нас хоть шанс один —
То шанс считай твоим ответным даром.
Мы с Магдой вежливо похлопали.
— Если бы я переводил Дай Фэя, вы бы не аплодировали, — заметил Тони, сморщившись. — Вы сидели бы, открыв рот. А здесь мой весьма скромный перевод, честно скажу, адекватен стиху. Ну, как бы это описать. Женщина очень старается тоже написать стихотворение. И у нее вроде все правильно получается. Но — слишком правильно. Гений, дорогие дамы — это неожиданность. Он произносит слово — и вы стоите, не зная, что вам делать. А тут…
— А веселый пароход — это хорошо, — сказала Магда.
— Небо в звонах и стонах — тоже, — недобро сказала я.
— Да нет же, нет, — снова сморщился Тони. — Он не веселый даже, а как бы это сказать — счастливый, беззаботный. А уж насчет неба — это я тут себе позволил лишнего. Лучшей рифмы не подбиралось. На самом деле оно как бы грозовое. Но главное не в этом. Понимаете, женщина просто пишет деловое письмо. Но ритмично и в рифму. А Дай Фэй устраивает ей в ответ фейерверк красок, мыслей, звуков. Это, чтоб меня черти взяли, щедро. У нее — все ясно: уважаемый возлюбленный, я сейчас высоко — кстати, это во многом благодаря тебе, спасибо. Но если что случись — хочется иметь запасной вариант, куда бежать. А не случись — тогда извини. Это только шанс для нас, но лучше так, чем никак. Поэтому хватит рисковать, вылезай из убежища, бери у меня деньги на билет в Америку, и будь доволен. Буквально вот так, чуть не с инструкциями. А Дай Фэй в ответ… «И двух судеб немыслимых слиянье». М-да. Никогда не догадаться, что у него в следующей строчке. Ах, что говорить. Хотя надо признать — она пишет мило, изящно, и это, конечно, на голову выше здешних имитаций классики. Это — все-таки стихи. Но там — поэзия.
— А другие ее стихи? — напомнила я.
— Да, — вздохнул Тони. — Честно говоря, не стоит вашего внимания, все то же самое. Сплошные уговоры, чтобы не занимался ерундой и собирал вещи, отправлялся за океан. Квохтанье озабоченной курицы. Ей действительно не хочется, чтобы его тут настигли, это чувствуется.
— Я не ослышалась — она в вашем переводе, полковник, что-то говорит насчет того, что подарила ему жизнь?
— Не ослышались, мадам Амалия. Но нет никаких признаков того, что пишет его мама.
— Одной загадкой меньше, — сказала я. — Я еще проверю… Вот вам и сама Тоска нашлась.
— Осталось послушать арию Чан Кайши из оперы Пуччини «Тоска», — сказал Тони с непередаваемой интонацией. — Припомни, мой мышоночек, как его зовут, там, в опере — барон Скорпионе? Это та самая сцена, когда господин в военном мундире возвышается на балконе над толпой каких-то католических прелатов, чуть ли не в самом Ватикане, и поет зловещим басом под хор, звон колоколов и грохот полевой артиллерии?
— Я припомнила, — сухо сказала Магда. — Ты отлично знаешь, что его зовут не Скорпионе. И это не артиллерия, а большой барабан. Гениальная ария. Не хватает только волчьих зубов у баса.
— Красиво, — сказал Тони, и сокрушенно вздохнул. — Как мы живем, как живем! Наконец-то мы достигли вершин духовности. Дорогие мои дамы, как я вас понимаю — оказаться в настоящей опере, пролить сладкую слезу над неземной красотой собственного вымысла. Дайте я прочту вам кое-что еще… нагло украдено у одного гения, не помню какого: ч
О великом Дай Фэе
Спорил я и две феи,
О печальном поэте
Мы грустили с тобой.
— Боже мой, полковник! Еще немного — и мы увидим рождение новой звезды!
— Дорогой, спасибо за «фей».
— Вы лучше фей… Бродить по хрустальным залам вашего воздушного замка и любоваться странными зарницами на горизонте? Мне там было с вами хорошо. Но. Но.
Тут Тони спустил на пол одну ногу, здоровую, потом, помедленнее, вторую, простреленную. Легко, со вкусом, поднялся, как юноша. Чуть помедлив, перенес часть веса на ногу, не вызывавшую у него сомнения, взял новенькую полированную малаккскую трость светлого дерева с закругленной рукояткой, висевшую на спинке кровати. Оперся на нее обеими руками.
Когда Тони лежал, перебирая бумаги — это был профессор, пусть с необычайно желчным характером. Сейчас передо мной, несмотря на трость, стоял профессиональный военный. Парикмахер из Селангор-клуба, тот самый, с волшебными руками, привел накануне в порядок его прическу, сделав ее очень короткой, и тщательно подстриг бородку. Но это было не так важно, как нечто иное: никто, кроме военных, не может так держать голову, спину, шею, плечи.
Мы с Магдой смотрели в его строгие глаза за стеклами очков и понимали, что Тони искренне огорчен тем, что собирался нам сказать.
— Но, дорогие дамы, — сказал он, глядя прямо перед собой. — Ваша китайская Тоска не смогла бы писать ответные стихи своему гениальному Каварадоси. К сожалению. Мадам Сун Мэйлин, первая леди Китая, имеет одну необычную особенность биографии. Она, после обучения в Америке, говорит не просто на отличном английском — у нее еще и южный акцент. Жители Луизианы позавидовали бы. Зато…
Тони аккуратно поднял трость на дюйм над полом, посмотрел вниз, чуть покачался на обеих ногах.
— Зато она очень плохо знает китайский. Шанхайский диалект — да, говорит. Но когда она сердилась на слуг, то ее заклинивало — переходила на английский, прибегал мажордом и переводил провинившимся ее речи. Об этом газеты писали постоянно, тут нет никакого секрета. Она занималась с учителем, чему-то научилась, пыталась писать. Но стихи? Увы. Использовать труд секретарей? Только представьте себе всю эту ситуацию. Слишком сложная конструкция. Слишком много доносчиков.
Тони постарался с легкостью опуститься на кровать — немножко боком, и держа голову так же прямо. Вторая нога последовала за первой, пусть и с отставанием.
— Так что все, что у нас есть материального — вот это. Несколько газетных страниц, покрытых рядами иероглифов. Я безмерно сожалею, что не смог оказаться вам полезен, мадам де Соза. Вы открыли не просто хорошего поэта. Это великий поэт. Но одна из присутствующих здесь дам называет наше с вами единственное доказательство тому — как? Несколькими рядами марширующих по бумаге тараканов. Боюсь, это не то, что вам было нужно.
