Владимир Шитов - Один на льдине
Я словно забыл опять, что из сидящих там никто не виноват. Все считают, что их подвели обстоятельства, а не они сами - творцы этих обстоятельств, которые не могут сказать себе после первого срока: "Все! Труба! Хаблык! Туда я больше ни ногой!"
И говорил я сам себе: может быть, ты в самом деле болен на голову, Колек? Ну, сел ты раз. Думаешь: там-то и там-то сглупил! В другой раз умнее буду! Но сел вторично. Что делает здравомыслящий гражданин? Он решает: все! Преступником я стал по глупости - буду жить, как все добросовестные люди. Или ты болен и лечись, пока бесплатная медицина. Вот ведь продумал я до, казалось бы, мелочей классическую аферу! Провел уникальную комбинацию, а что в итоге? Надевай пиджак на ноги. Я снова сижу. Хожу - сижу и лежу сижу. И сижу не где-нибудь, а возвратом в ту же зону, но уже меньше думаю о вкусном украинском борще и лагерной ухе из рыбы хек. А просто чувствую себя, как в газвагене: что-то давит и душит, не дает глазам блеска и радости. Это теперь я понимаю, что тогда лишился окончательно романтического имиджа капитана Аристова, в котором жил свой взрослый век. Что на минувшем судилище с меня сняли защитную броню и кто-то в казенном мундире крикнул: "А король-то голый!"
Словом, я прочно инфицировался синдромом жертвы. А это, как утверждают современные ученые, среди которых встречаются очень неглупые люди, вирус социального характера. Он не поражает систем, которых не понимает. Не обладая "языком системы", этот вирус как бы не видит ее. Следовательно, пока я был в чужой маске - я был недоступен ему. И во мне страдал раньше обиженный общественным непониманием химерический капитан Аристов. Моя же система была наглухо им камуфлирована. А нынче потерпел крах я, Коля Шмайс. Это меня, презрев закон, силой государственного самовластья швырнули в зону. И это я, Коля Шмайс, страдаю. Это мне неловко перед лагерниками за неудачу и стыдно смешиваться с ними, себе подобными, копошащимися во мраке и мерзости лагерей.
Самооценка моя, видимо, здорово занижалась или завышалась.
Рухнула какая-то химерная композиция в сознании. Сиди от звонка до звонка... Глухо... Без всяких иллюзий. Мама узнала, снова обыски, позор. Ни тебе грева, ни помощи с воли. Только мама. Снова мама. Все было, как прежде. Она приезжала ко мне, собирала передачи. Я видел, как ее губы собираются в скорбную складку и глаза смотрят на меня с уже неземным спокойствием. Но с ней я очищался, я давал себе зарок стать другим. И я сам стал другим: удрученным и подавленным. Вероятно, легче было бы отбывать срок на новом месте, среди новых людей общение с которыми не разжигало бы во мне болезненную мнительность.
И вдруг - замаячило. В октябре 1973 года меня посадили, а в 75 году вышел Указ Верховного Совета СССР, по которому те, у кого звонковые статьи, могли освободиться на поселение по двум третьям. И я сразу ожил. Мне оставалось десять месяцев, но я сразу спросил хозяина: что нужно сделать, чтобы уйти из зоны. Хозяин, тот же полковник Дендиберов, говорит:
Подумаем...
Думай - не думай, а мне прыгать надо.
Куда же рвал я постромки?
Позвольте обратиться к Александру Исаевичу Солженицыну, который в "Архипелаге" пишет следующее:
"...Наверно, придумало человечество ссылку раньше, чем тюрьму. Изгнание из племени ведь уже было ссылкой. Соображено было рано, как трудно человеку существовать оторванному от привычного окружения и места... И в Российской империи... она законно утверждена при Алексее Михайловиче Соборным Уложением 1648 года..."
Эх, ма... Покорми-ка человека горьким, а потом дай корешок солодки и он, этот корешок, покажется ему слаще наливного яблока. Так и со мной было. Потому-то еще я рвался на поселение.
2
Хозяин "подумал" не без выгоды для себя. Он дал мне задание сконструировать несколько станков. Особая нужда была в пружино-навивальных полуавтоматах для изготовления пружин мягкой мебели, потому что мягкая пружинная мебель пользовалась непревзойденным спросом. Кто помнит беспросветный дефицит мебели в советском быту, тот поймет, что такое производство мебели при неучтенном сырье и практически бесплатной рабочей силе, которую являли и являют собой зека.
Я собрал шесть инженеров, и мы в зоне создали отдел нестандартного оборудования. Работая и дни, и ночи как одержимые мы сконструировали эти оригинальные станки: навивай, страна, пружины, расцветай, таежный край!
Кому-то из коллег было обещано досрочное освобождение, кому-то помиловка, а мне светило поселение в десять месяцев до конца срока.
Уже есть чего ждать. Снова зачесались крылья за спиной. И мысли приобретали соответственно привычно заоблачный характер.
И думаю я приблизительно так.
Поселение это находится недалеко от Ровно. Это карьер и добывают там гранит или мрамор. И чем я там буду заниматься? К тяжелому физическому труду на дробилке или на камнерезных машинах я неспособен. Вряд ли на таком малом производстве кто-то держит для меня место механика. Какие-то деньги я зарабатывать буду, там удерживают не сорок процентов зарплаты, как в зоне, а всего двадцать. К тебе могут приезжать женщины, местное жулье даст какое-нибудь жилье. Тот же подъем, тот же отбой. Тебе очертят жизненное пространство, но лагерь все же открытый. И там жить можно, как на воле, но имея деньги. Где их взять?
Я уже говорил, что решил завязать, чтобы не налететь на рецидивистскую статью по четвертой судимости, когда тебе грозит режим особого содержания и полосатая одежда. И поскольку я живу пока по-прежнему в зоне "семьей", где мало-мало доверяют друг другу и пользуются общей посудой и общими передачами, то и в разговорах постепенно теряешь осторожность.
Говорим о планах на будущее, кто и чем собирается заниматься на воле, куда вкладывать деньги и какие возможности имеешь, чтобы их иметь. Я мог их иметь только с продажи оставшихся у меня дипломов. Это не страшно, думал я. За них уже отсижено и теперь они только мои. Я, думаю, за них заплатил каторгой. И что если я буду их продавать. Подписывать не буду, печати ставить - тоже. А мои приятели по "семье" интересовались товаром.
А тут в зону приходит неожиданно вор в законе. Дубиняк Андрей львовский жид или полужид, и у него "пятнашка", четыре года из которой он отбывал не то во Львове, не то в Киеве. И он вливается в нашу "семью". Очень активный парень, и деньги у него есть, и, похоже, связи. Он прослышал про мои дипломы и подкатывает как-то утром на рассвете: не можешь ли, говорит, Колек, сделать мне пару дипломов? Почему бы нет - могу. И пишусь на это дело. Через вольного человека передаю Яшке Богатыреву, чтоб ехал ко мне в Конотоп и указываю место, где собака, то бишь дипломы зарыты.
Яшка едет, вгрызается в родную конотопскую землю тупой лопатой, потому что сам тупой. Он выхватывает с добрый - недоброй памяти! - десяток "корочек" и в интимной тишине благоухающего ароматом цветущих каштанов Киева ставит на два из них печати Львовского политехнического института. Потом через того же "вольняшку" передает их мне в зону. Далее события развивались, как течение музыки в "Хорошо темперированном клавире Баха".
Я заполняю корочки нужной информацией и шрифтом "полугост". Этот шрифт стандартен, он практическине подлежит экспертизе. До сих пор помню две фамилии будущих владельцев дипломов: Райтер и Яблонский. Осталось получить по пятьсот рублей за штуку на подставного вольнонаемного, опять же, человека. Прошло не так много времени - с полмесяца, может быть. Я звоню на почту и спрашиваю, не пришли ли деньги. Мне отвечают, что пришли. Все. Уже можно жить. И через две-три недели я оторвусь на поселение, где хоть голод мне не грозит.
Я отдал этому львовскому авторитету дипломы.
И вот отзаседала административная комиссия, отзаседал местный народный суд, и я еду на поселение в душном боксе милицейского воронка. Но какие это пустяки - я очень доволен, я почти счастлив, видя из зарешеченного оконца город Ровно.
Какой же город-то красивый! - в приливе чувств говорю я менту по кличке Ганс?... Он старшина по надзору, он десятки раз брал у меня сувенирные пистолеты-зажигалки, ножи и пр., и у нас были плотные деловые отношения. - Сходи за выпивкой! - продолжаю я, ломаю супинатор в башмаке и достаю оттуда червонец.
Но Ганс упирается: - Туда доедем - там и выпьем!
Я говорю: - Так ты открой хоть дверь бокса! Тут же не сауна, а душегубка!
Ганс, гестаповец, говорит: - Туда доедем - там иоткрою!..
"Да пропади ты!" - думаю. Но пропал то не он, а я.
3
Останавливаемся в городе.
Я еще закрыт от мрачных предчувствий светлым сиянием утра за решеткой. Я уже и самое решетку не замечаю - кто она такая? Коля Шмайс снова на коне и все, что позади, расточается, как дурной сон. И все же я спрашиваю поганца Ганса:
- Куда это мы приехали?
- Та зайду тут бумаги передам, - отвечает он.
Я читаю через окошко золотые по черному буквицы. Они складываются в страшные слова: "ПРОКУРАТУРА РОВЕНСКОЙ ОБЛАСТИ". Тут же этот иуда Ганс исчезает, а вместо него появляются трое "цветных" со словами: "Выходи!" - и ведут меня в застенок.
