Богомил Райнов - Большая скука
Этим «другим» мог оказаться и Тодоров. Правда, Тодорова я знаю неплохо, притом не по фотографии; у меня есть определенные представления и о его достоинствах, и о слабых сторонах. Тодоров едва ли мог позариться на доллары, трудно поверить, чтобы он совершил предательство ради денег. Более вероятно другое: он дилетант в таких делах и запросто мог стать жертвой роковой ошибки. На первый взгляд нет ничего проще вручить человеку портфель с деньгами и получить взамен определенные сведения. Однако все это просто лишь для того, кто понятия не имеет о подобных вещах, кто даже не в состоянии представить себе, с каким риском это может быть связано, сколько непредвиденных случайностей, неожиданных оборотов ждет человека, выполняющего задачу во вражеском окружении и имеющего дело с наглыми партнерами.
Мне кажется, что я хорошо знаю Тодорова. Но, если разобраться, так ли уж хорошо? Можно ли иметь сколько-нибудь верное представление о человеке, с которым ты при встречах, пусть даже частых, по-свойски обмениваешься привычным словом «привет»?
Вступают в действие тормоза. Поезд замедляет ход и останавливается. Перрон оживает, насколько позволяет жара. Местре. За столиками у буфета пассажиры и встречающие дожидаются следующего поезда. Радостно обнимаются мужья и жены, соскучившиеся друг по другу после курортов и курортных измен. Вокруг пестрота, шум и толчея. Лучше уж смотреть на Альпы.
Поезд трогается, набирает скорость и летит по бетонному полотну, пересекающему морские отмели близ Венеции. Необъятный водный простор пепельно-серый, почти такой же, как небо. С той и с другой стороны вагона смотреть особенно не на что: вода и небо. И все же я встаю, выхожу в коридор и устраиваюсь возле окна. Параллельно железной дороге тянется бетонная полоса шоссе. Впереди, где вырисовываются дома Венеции, шоссе поднимается выше и постепенно отходит вправо. Дальше ничего не видно, тем не менее я напряженно всматриваюсь в это «дальше», и мне чудится, будто там, за поворотом, я вижу валяющийся на обочине труп человека с еще конвульсивно вздрагивающими сломанными ногами и разбитой о каменный парапет головой, из-под которой выглядывает скомканная панама, пропитанная кровью.
Это мой друг Любо Ангелов. И картину, которая сейчас встает передо мной в трепещущей от зноя дали, я действительно видел не так давно на шоссе Венеция — Местре. Любо шел ко мне, слегка припадая на одну ногу. Выскочивший невесть откуда черный «бьюик» сшиб его и отбросил изуродованное тело к перилам моста.
Любо ликвидировали, потому что он пытался купить важные сведения точно так же, как Тодоров. Тот, с кем он вел переговоры, так же как Соколов, не внушал доверия. Правда, Любо действовал не по указаниям, а на свой страх и риск. И потом Любо, в отличие от Тодорова, был совсем другим человеком.
Венеция. Опять суматоха на перроне. Опять обнимающиеся супруги, отцы и дети и субъекты не столь близкого родства. В моем распоряжении целых полчаса, и я вполне мог бы побродить по городу и вспомнить кое-что из прошлого. Но предаваться воспоминаниям не в моем характере: если бы я хранил в памяти все, что со мной было, у меня бы голова не выдержала. Поэтому я предпочитаю зайти в привокзальный буфет и потратить время на более реальные вещи — кружку пива и порцию ветчины.
К пяти часам поезд медленно и осторожно вползает в миланский вокзал — огромный ангар из стекла и стали. Тут мне придется высадиться и ждать ночного поезда на Копенгаген. Оставив чемодан в камере хранения, ухожу в город, чтоб немного поразмяться. Скоро вечер, но улицы все еще во власти зноя. Ужинать пока рано. Миланский собор меня не интересует, последние модели дамской обуви — тем более. Поэтому я покидаю торговые улицы и места, привлекающие туристов, и уединяюсь в одном из привокзальных кафе, где в течение трех часов рассеянно наблюдаю сложные взаимоотношения между сутенерами и проститутками. Когда изучать изнанку любви мне надоело, я перебазируюсь в ближайший ресторан, чтобы убить оставшийся час за скромным ужином и за стаканом вина.
Близится полночь. Возвращаюсь на вокзал. Забрав свой багаж, направляюсь к соответствующему вагону соответствующего поезда. Сейчас в этом огромном, ярко освещенном ангаре несколько тише. Усталые пассажиры дремлют на скамейках у своих чемоданов или сонно толкутся возле лавок, торгующих сувенирами, бутербродами или детективными романами. Торчащий у входа в вагон кондуктор берет мой билет, незаметно обшаривает меня взглядом и знаком велит своему помощнику внести мой чемодан. Я следую за носильщиком, плачу, что полагается, за ненужную услугу и становлюсь у окна в коридоре. Перрон в этом месте пуст, если не считать кондуктора, двух пассажиров, сидящих на скамейке напротив, и медленно идущего со стороны вокзала незнакомца.
Человек окидывает взглядом вагоны, он уже достаточно близко, и лицо его мне как будто знакомо.
— Ха, смотри, какая неожиданность! — тихо говорит он, подойдя к окну. — Тебя-то я никак не ожидал встретить.
— Случается, — отвечаю я, все еще не в силах понять, кто же протягивает мне руку.
Видимо, мой соотечественник имеет более точное представление обо мне. Мы приличия ради обмениваемся еще несколькими пустыми фразами вроде «Как идут дела?», «Что нового?», «Какая жара стоит», снова пожимаем друг другу руки, и мой загадочный знакомый идет дальше.
Поезд трогается. Я иду к себе в купе, запираюсь изнутри и разжимаю кулак. Скомканная папиросная бумажка, оказавшаяся у меня между пальцами при последнем рукопожатии, расправлена. На ней мелким почерком написано: «Соколов убит, убийца не известен. Сегодня утром сообщения в датской печати. Труп обнаружен близ шоссе Редби — Копенгаген. Больше ничего не известно».
Вот она, новость, ставящая крест на половине задачи, которую мне предстоит решать. А если и Тодорова убили? Тогда задача целиком утратила смысл? Вовсе нет. Меняются лишь ее условия. А ответ, так или иначе, должен быть найден. Опускаю занавеску, надеваю свою рабочую одежду — пижаму, и занимаю наиболее удобное для мыслительной деятельности положение — горизонтальное. А поезд летит в ночи с грохотом и свистом по равнинам мирной старой Европы. Вероятно, он уже где-то посередине между шоссе Венеция — Местре и автострадой Редби — Копенгаген.
2
— Все занято? — в шестой раз спрашивает шофер на плохом английском, когда я, выйдя из отеля, приближаюсь к такси.
— Все занято, — в шестой раз отвечаю я и сажусь в машину.
Тронувшись с места, он вращает руль влево и ждет удобного момента, чтобы вклиниться в густой поток движущегося по бульвару транспорта.
Из множества трудностей это единственная, которую я не предусмотрел. В этот город сейчас съехались со всего света не только социологи, но и туристы, и нет ничего удивительного, что все отели переполнены.
Проехав метров триста, шофер останавливает машину перед отелем «Регина». Но и тут нет свободных мест. Не везет мне и в «Астории», и в «Минерве», и в «Канзасе», и в «Норланде», и во множестве других подобных заведений.
— Дальше будет то же самое, — предупреждает меня шофер после того, как мы обследовали из конца в конец длиннющую Бестреброгаде и прилегающие к ней улочки. — Может, вам попытать счастья в более дорогих?
— Что ж, давайте искать более дорогие, — неохотно соглашаюсь я.
Это означает тратить лишние деньги и, что еще важнее, действовать вопреки здравому смыслу: скромные научные работники в дорогих отелях не останавливаются.
Шофер разворачивает машину, и мы устремляемся к вершинам комфорта. Однако вершины комфорта тоже оказываются густонаселенными. И после того, как я напрасно исходил вдоль и поперек просторные холлы «Ройяля», «Меркурия», «Англетера» и «Дании», мы останавливаемся перед скромным фасадом с неоновой вывеской «Эксельсиор».
— У нас есть всего одна комната, — отвечает, к моему великому удивлению, человек за окошком. — Но только на два дня. Больше не гарантируем.
Через пять минут я уже нахожусь в столь желанной комнате на самом верхнем этаже, окидываю взглядом обстановку и убеждаюсь, что она более или менее соответствует высокой цене, бросаю на стул пиджак и распахиваю окно, чтобы немного подышать вечерним датским воздухом.
Уже девять часов, на улице почти светло, и в сером небе странно сияют зеленые огни рекламы и позеленевшая медь куполов и крыш. Похоже, что зелень — любимый цвет датчан. Дания — сплошь зеленая страна. Такой я ее видел из окна поезда: бескрайние равнины, покрытые буйной, сочной травой, изумрудные деревья, столпившиеся вокруг какой-нибудь фермы либо выстроившиеся в длинные ряды, их треплют мощные порывы холодного и влажного ветра. Зелень просочилась и сюда, в эти лабиринты из красной черепицы, на тенистые аллеи парков, шумящие листвою бульвары, убранные плющом стены, медные купола и даже на этот светло-зеленый стеклянный параллелепипед — небоскреб авиакомпании САС.
