Борис Рабичкин - Белая бабочка
— Я бы не сказала, — возразила Оксана. Она уже заметила девушку в резиновой шапочке, плывущую к берегу. — Коля, ты, кажется, сможешь пополнить свой фотоархив...
— Не мешало б...
Молодые люди расположились на камнях. Оксана с подругами ушла за скалу. Коля быстро сбросил майку, торопясь в воду. Но, увидев, что незнакомка в резиновой шапочке вышла на берег, приготовился фотографировать ее.
— Готовый кадр на обложку «Огонька», — произнес он негромко, но так, чтобы девушка услыхала.
— Огоньки разные бывают... Можно и обжечься, — ответила она не без кокетства.
— Археологи народ не трусливый, — нашелся Коля.
— Вы археолог? — с интересом спросила девушка.
— Будем знакомы. Николай Малыгин.
— Ляля Тургина.
— Как это я вас раньше не раскопал?
— А мы недавно приехали.
— Мы? — насторожился Коля.
— Ну да, мы с папой.
Коля облегченно вздохнул.
Подошла Оксана, уже успевшая переодеться. Тонкая, гибкая, небольшого роста, с задорным лицом, на котором блестели капли воды, Ляля казалась совсем юной рядом со спокойной, даже строгой Оксаной.
— Знакомьтесь, — сказал Коля. — Ляля Тургина.
— Сокол.
— Вы тоже археолог?
Оксана уничтожающе посмотрела на Колю.
— Тоже. А вы?
— Студентка.
— Инфизкульт? — живо спросил Коля.
— Совсем наоборот.
— Это, значит, философский факультет, — иронически уточнила Оксана.
— Нет, что вы, я учусь в театральном.
— Вы надолго сюда? — полюбопытствовал
— Это от папы зависит. Он собирает материал для книги.
— А! — воскликнул Малыгин. — Так это ваш отец журналист? Его тут давно ждут. У нас ведь столько нового...
Коля уже собрался продемонстрировать девушке свою осведомленность в делах экспедиции, как вдруг Ляля сложила ладони рупором:
— Папа! Папа!
На берегу показался невысокий худощавый человек, который, заметив Лялю, быстро пошел ей навстречу.
Интервью академика Лаврентьева
Бывает так: еще не зная человека, с которым предстоит познакомиться, пытаешься представить себе его облик.
Тургин не был знаком с академиком Лаврентьевым. Он, конечно, часто встречал это имя: выдающийся советский историк и археолог известен как видный деятель движения в защиту мира.
Тургину не раз приходилось читать речи Лаврентьева на конференциях и конгрессах сторонников мира. Но научных трудов академика он не знал. И вот, собираясь в Эос, Павел Александрович отобрал те из работ Лаврентьева, которые связаны с древним городом вблизи Южноморска. Отчеты Лаврентьева о раскопках Эоса, воскрешавшие страницы далекой истории, читались как страницы жизни самого Сергея Ивановича.
...Почти полвека назад перед старой графиней Шереметьевской, владелицей земли, на которой некогда возник Эос, предстал студент Сергей Лаврентьев, добивавшийся разрешения осмотреть и описать остатки древнего города. Уже один вид студенческой тужурки — дело было в 1905 году — был неприятен Шереметьевской. Когда же графиня услышала о цели приезда юноши, она пришла в бешенство. «Прочь! Прочь! Никаких студентов и никаких розысков! Видеть его не хочу!» — затопала она ногами.
Когда через несколько лет Шереметьевская умерла, ее наследники не упорствовали. Начались раскопки, которых так терпеливо добивались археологи.
Первую эосскую экспедицию возглавил приват-доцент петербургского университета Сергей Иванович Лаврентьев. К тому времени у него уже был опыт раскопок, приобретенный в Греции, Италии, Египте. Многие зимние месяцы он провел в музеях Европы. В Лувре, в Британском музее и дрезденском Альбертиниуме он изучал античный мрамор и керамику, египетские и ассирийские древности. В Национальном неаполитанском музее знакомился с материалами раскопок Помпеи и Геркуланума. В Риме часами простаивал у античных скульптур и произведений живописи, выставленных в Терме, Баракко и Ватиканском музее.
Молодой ученый приступал к раскопкам Эоса с твердым убеждением, что археология отнюдь не кладоискательство, не развлечение, а серьезное и ответственное дело. Он немало спорил с зарубежными археологами, превращавшими свою науку в вещеведение, в поиски редкостей и уникумов.
«Мы не старьевщики! — в пылу полемики возражал он своим оппонентам. — Археология не наука о битых и целых горшках. Мы — историки, вооруженные лопатой, стремящиеся познать жизнь человечества».
Многие русские ученые поддерживали молодого коллегу, который не искал в Эосе шедевров для украшения императорских коллекций, а занимался наукой, пытаясь приоткрыть дверь в далекое прошлое человеческой истории.
В министерстве двора сразу невзлюбили молодого профессора из Археологической комиссии, человека неуживчивого и резкого. Лаврентьеву не могли простить, что он, сын школьного учителя, в двадцать восемь лет ставший профессором и назначенный членом подчиненной министерству двора Археологической комиссии, так отвечал на поздравления:
«Велика честь состоять с одном ведомстве с царскими охотами и придворно-конюшенными службами».
Чиновники досаждали Лаврентьеву. Они недоумевали: было столько разговоров о богатствах Эоса, Лаврентьев копает третий год, но почему поступает так мало музейных античных вещей? Если б хоть один из них заглянул в новые работы Лаврентьева, то, даже не будучи специалистом, понял бы, в чем дело. Эос, подобно Ольвии и Херсонесу, был основан греками за тысячи верст от Эллады. Вокруг обитали скифские племена, и в самом Эосе вместе с греками жили скифы.
Многих ученых давно занимала история жизнь таких городов-колоний, как Эос. И Лаврентьев был первым, кто стал здесь искать следы жизни местных племен.
В Петербурге ждали, что раскопки Эоса дадут много античной керамики, акварельных ваз, мраморных статуй, а начальник экспедиции в это время был увлечен совсем другим. Он писал работу о восстании рабов, которое сделало скифа Пилура царем Эоса. Его меньше всего интересовали красивые вещи для музейных коллекций. Не редкие, а рядовые материалы, во множестве попадавшиеся при раскопках, представляли для него главную ценность.
Плох тот археолог, который старается материалы своих раскопок подчинить готовым научным теориям. Но, раскапывая лачуги эосской бедноты, ютившейся в нижней части города, у самых крепостных стен, собирая обломки утвари, сделанной от руки и украшенной незатейливым орнаментом, нанесенным на грубую глину щепкой или пальцем, Лаврентьев надеялся все-таки найти какие-нибудь следы царствования Пилура...
Приехав в Эос, Тургин узнал о находке, которая хоть и опоздала лет на сорок, но подтвердила давнюю гипотезу Лаврентьева.
Тургин рисовал себе традиционный образ археолога — человека замкнутого, может быть даже чудаковатого, колдующего над черепком с каким-то загадочным клеймом, целиком ушедшего в события тысячелетней давности. Но, едва раскрыв двухтомную монографию Лаврентьева «Эос, каким он был», Павел Александрович увидел страстного ученого, которому чужд дух холодного академизма, умного исследователя, увлекающегося романтика и блестящего полемиста.
Когда Тургин знакомился с Сергеем Ивановичем, он внутренне улыбнулся. Как не похож был Лаврентьев на тот образ, который он поначалу нарисовал себе!
Есть люди, обаяние которых так нее естественно, как и их дыхание, голос, цвет их глаз. После двух первых встреч Тургин понял, что таков и Сергей Иванович.
Однажды вечером Павел Александрович Тургин разыскивал Лаврентьева, обещавшего побеседовать с ним. Он застал академика в камеральной лаборатории. По окончании рабочего дня со всех участков экспедиции сюда сносили наиболее важные находки. К стенам были приставлены большие некрашеные стеллажи. На полках аккуратными кучками лежали разноцветные черепки, и на каждом тушью обозначены дата, номер; тут же находились архитектурные детали, куски мрамора. Были здесь и хорошо сохранившиеся вещи — пухлогорлые, остродонные амфоры, кувшины с тремя ручками — плоскодонные гидрии, в которых эосцы носили воду, изогнутые наподобие рога ритоны для вина, мегарские чашки, с виду похожие на опрокинутые тюбетейки, сосуды для ароматических масел — шаровидные арибаллы и грушевидные бомбилии. Рядом с керамикой на полках помещались свинцовые грузила, медные иглы, залитые парафином железные мечи и ножи, лезвия которых истлели и могли рассыпаться от малейшего прикосновения, а костяные ручки с тонкой резьбой казались недавно сделанными.
С потолка свисали на блоках электрические лампы под белыми абажурами, и их свет дробился на блестящем красном и черном лаке древних сосудов.
Лаврентьев, сдвинув очки на лоб, работал у большого стола посредине камеральной.
Перед ним лежала взятая в деревянную рамку, сложенная из десятков кусков мраморная плита с текстом декрета Пилура. Нескольких частей не хватало; пустоты залили гипсом. Лаврентьев диктовал Оксане, сидевшей у края стола с тетрадью. Читая по-гречески, он тут же переводил на русский. Говорил громко, даже торжественно:
