Иван Цацулин - Опасные тропы
— Итак, повторяю, в помощь Чурилину Крысюка перебрасывать к нам из-за океана не имело смысла. Зачем же его послали? Он не скрывал этого от мнимого пана Юлиана, а тот, в свою очередь, не скрыл от нас: взять у Чурилина пленку и уйти с ней за кордон. Обращение его за пленкой к Чурилину было фокусом, он ведь знал от Крафта: Чурилину угрожает провал, и сам Чурилин уже собрался смываться подальше от «Красного Октября»… Пленку он, конечно, получил от самого Крафта. Отсиживаться Крысюк не приспособлен, да и зачем ему отсиживаться? Скорее всего, он пробирается сейчас к границе. В какую сторону он мог направиться? На север или на восток? Сомнительно, тут невыигрышны для него географические условия. На запад? Побоится, могут случайно узнать, и тогда ему конец. Остается юг, граница с Турцией или Ираном. Потом ведь Крысюк никого и ничего не знает… — Тарханов опять умолк, бросил на полковника вопросительный взгляд.
— Абсолютно ясно — переход им границы должен быть заранее подготовлен, — сказал Соколов.
— И подготовлен еще тогда, когда он пробирался на советскую землю, ведь разведка не могла заранее знать, сколько времени потребуется Крафту и Чурилину на то, чтобы овладеть документами по броневой стали.
— Пограничники предупреждены нами, — напомнил полковник.
— Очертя голову Крысюк к границе не бросится, — Тарханов подумал, произнес решительно: — Где-то там, на нашем кавказском юге, должна быть у него явка, где-то там встретится он с человеком, которому приказано доставить его за кордон. Об этом надо основательно подумать, Иван Иванович.
— В некоторые места, куда предположительно Крысюк может пожаловать, мы дали указания органам государственной безопасности, — сказал полковник Соколов. — Особо мы выделили Черноморск.
— Почему Черноморск? — спросил генерал.
— Есть причины, Виктор Васильевич, — продолжал полковник. — Вы, наверное, помните, там давно уже под фамилией Сойкин живет старший брат скрывшегося Чистякова, из Павла превратившийся в Парамона. По настроению он будет похлеще своего младшего брата. Возможно, он связан с иностранной разведкой, только мы этого не замечали.
— Вполне возможно, — заинтересовался Тарханов.
— Всего час назад, — продолжал Соколов, — я получил из Черноморска сообщение капитана Жгенти. Городской отдел КГБ поручил ему наблюдение за Парамоном Сойкиным, и Жгенти установил, что за последнее время в домик Сойкина тайком, ночью дважды приходил некий Энвер Газиев. Газиев — азербайджанец, геолог, работает на Крайнем Севере, проводит отпуск в одном из санаториев Черноморска, прежде никогда у Сойкина не бывал.
— Н-да… — задумчиво протянул Тарханов. — Какие у него могут быть секреты с Чистяковым-старшим? Зачем ему понадобилось прятаться? Надо срочно выяснить, Иван Иванович. Еще что у тебя?
— Второе важное обстоятельство: у Чистякова-младшего, кстати, человека уже в годах, есть приятель, некий Галаган Яков Борисович, отпетый мерзавец. Сегодня Галаган вылетел в Черноморск. Установлено — вылетел экспромтом и без путевки.
Генерал посмотрел на часы.
— Сегодня же в Черноморске должен быть майор Русаков. Сейчас же вызовите его ко мне, я сам проинструктирую его. Обеспечьте ему билет на самолет.
— Слушаюсь, товарищ генерал, — полковник Соколов поспешно вышел из кабинета начальника управления.
О Чистякове он пока еще многого не знал…
Часть вторая
Расплата
Глава двадцать первая
Для Чистякова, о котором напомнил Тарханову полковник Соколов, борьба против советской власти была как бы целью всей его жизни. Папаша Чистяков навсегда вложил в мозг и сердца обоих сыновей, Павла и Евгения, ненависть ко всему советскому, неизбывную тоску по прошлому, убежденность, что они — бывшие питерские богатеи, орловские помещики — ограблены народом, обездолены. Он заронил в них мечту о возвращении любыми способами какой-то новой феерической жизни. Сыны грезили о своих собственных выездах, о тенистых аллеях, обширных прудах, полных зеркальных карпов, о деньгах без счета и веселой жизни, обо всем том, за что их отец, по вырвавшемуся у него признанию, «погубил несчетно душ».
Но когда же такой день настанет? Ждать становилось невтерпеж. И в годы коллективизации Чистяков сорвался — снова подался на юг, восстановил старые связи, создал кулацкую банду, опять, как и в молодости, свирепствовал. Банду его ликвидировали. Но Чистякову удалось скрыться и как ни в чем не бывало явиться домой. Однако на этот раз не сошло с рук — органы государственной безопасности всерьез заинтересовались им: кто он, откуда. Чистяков понял — это конец. Думать о бегстве было поздно. Ожидая, что за ним вот-вот придут, он напутствовал напоследок своих выкормышей. Как только его возьмут, они должны скрыться, скрыться немедленно, — с ним все равно кончено, а их затаскают, возьмут на заметку и жизни не дадут. Оказывается, Чистяков обо всем подумал раньше: он вручил ребятам липовые документы, дал им явки к своим дружкам-приятелям. И когда к Чистякову явилась милиция, он встретил пришедших спокойно, попросил лишь разрешения побыть немножко у тела скоропостижно скончавшейся жены. А Евгений и Павел исчезли, как в воду канули.
Евгений под другой, понятно, фамилией появился на юге, это был профессиональный бандит и грабитель. Сферой его деятельности стали курорты Черноморского побережья. В его преступлениях бросались в глаза два обстоятельства: политическая окраска их, террор против советских и партийных работников и изощренное зверство. Милиция, агенты уголовного розыска шли по его следам, но ему вовремя удавалось скрыться. И когда, казалось, бандюгу уже настигли, он оказался… в домзаке, то есть в тюрьме. Вообще-то это трюк не новый: должным образом подготовившись, отправился на базар, залез к зазевавшейся женщине в кошелку и тут же «попался». Вот и все. Пока милиция пыталась разобраться, кто этот воришка, что заставило его пойти на преступление и не надо ли ему помочь стать человеком, все усилия попавшегося были сконцентрированы на одном — как бы не выйти из домзака до тех пор, пока уголовный розыск перестанет искать его поблизости от этих мест.
Уголовный мир давно уже дал ему кличку «Барин». А в тюрьме, маленькой, заштатной, произошло событие, наделившее Барина новой кличкой и по-новому повернувшее его жизнь. Произошло это так.
В общей камере, куда поместили Барина, сидела уголовная мелкота, хулиганы. В дальнем углу устроился довольно уже пожилой человек, выдававший себя за аджарца, почти не говоривший по-русски. Никто не знал, за что его взяли. Но главное, он действовал на нервы претендентам на роль вожаков, не обращая на них никакого внимания и как бы «выпадая из ансамбля» трусливых, лебезящих перед ними всех остальных подследственных. Этого терпеть было никак нельзя, и претенденты на роль вожаков шпаны решили с таким положением покончить. Ночью, во время сна, на обитателя дальнего угла накинули рваный армяк и, набросившись скопом, принялись избивать. Барин мечтал спокойно отсидеться, но камера предварительного следствия не оправдала его надежд, чего доброго, такую же баню могли как-нибудь устроить и ему, ведь и он не хотел склонять голову перед новоявленными «большими Иванами». К тому же Барин органически не терпел, чтобы кто-то хозяйничал, когда он тут. Словом, пришлось вмешаться. Он расшвырял их как котят, расшвырял со свирепостью, которая сначала показалась просто деревенской неотесанностью. При этом он даже рта не открыл. Здоровенные мужики описывали в воздухе замысловатые траектории и больно шмякались о пол или стены, не успев еще сообразить, в чем дело. Он постоял, поиграл мускулами, потянулся и пошел на свое место. Старик-аджарец встал на колени и, смотря на него с нескрываемым восторгом, с уважением произнес: «Бу — адам!» («Это — человек!»), покачал головой и тихо, с удивлением сказал: «Нэ кадар адам!» («Вот это человек!»). С этой минуты его стали называть Адамом Адамычем — шутливо-иронически. Кто-то даже поинтересовался, где же его Ева.
Одно время Барин серьезно размышлял над тем, чтобы установить с собранными здесь уголовниками «деловые отношения». Они были разными людьми: те — малограмотны, невежественны, избравшие профессию воров и бандитов потому, что им нравилось «шикарно» жить, пьянствовать, развратничать, а для этого надо было воровать и убивать, — и они воровали бы и убивали независимо от социального строя страны, в которой подвизались; при этом они, сознавая себя бандитами, не видели в том ничего плохого. Барин же, щеголь и трезвенник, пытался убедить себя в том, что он вовсе не бандит, а дворянин, сознательный враг и Советской страны и советских людей, ведущий, так сказать, войну в одиночку. Все это — фальшь, ложь, но дворянчик Чистяков в отличие от них нуждался в фиговом листке, таково уж у него воспитание! Без «идеи» он не мог даже грабить и убивать. Барин владел несколькими иностранными языками, следил за прессой, не забывал изо дня в день заниматься с гирями — возил их даже с собой в чемодане, — и отдавал должное искусству грима, позволявшего ему порой весьма основательно изменять внешность. Он скрытен и до предела недоверчив. Вот почему никто из бандитов, сидящих здесь, не знал его в лицо.
