Р. Шулиг - Белые линии
Старый Свобода снова взялся за бутылку, Карел молча смотрел куда-то вниз.
— Ну а как у вас дела? — спросил Земан.
Бланка положила фотографию на стол, глаза ее вдруг наполнились слезами. Ни с того ни с сего она повернулась и выбежала из комнаты.
Земан понял, что затронул такое, о чем здесь не говорят. Он в замешательстве положил фотокарточки опять в бумажник и повернулся к Карелу:
— Я, собственно, здесь по служебным делам, Карел. Проводишь меня в национальный комитет?
Карел молча встал и направился к дверям. Земан последовал за ним.
— Но вечером ты придешь, — тоскливо произнес старый Свобода, — Ты обязательно будешь спать у нас.
Земан только кивнул, а когда, уже на пороге, обернулся, то увидел, как седая голова старика тяжело легла на сложенные на столе руки. Наверное, это от сливовицы...
Когда они вышли на пустынную в эти часы деревенскую улицу, солнце скрылось за набежавшую тучу...
2Бурное то было время — пятидесятые годы. Оно было похоже на упряжку из двух совершенно разных лошадей: буйного молодого полнокровного жеребца, которому не терпелось мчаться вперед, и старого ленивого мерина, который больше стоял, раздумывал и пятился, чем шел вперед. Поэтому повозка, на которой мы тогда ехали к социализму, вела себя довольно странно: она то бешено неслась, с грохотом подпрыгивая на ухабах, камнях и прочих препятствиях этого тяжелого пути, то едва тащилась, трещала и стонала, ежеминутно грозя развалиться от натуги, пока молодой конь не брал верх и снова не увлекал упряжку вперед.
Да, в городах, на фабриках и шахтах, в учреждениях и на театральных подмостках, на экранах кинотеатров, в книгах и газетах все тогда было оптимистично, просто и ясно. Это было время большого, восторженного строительства, время голубых комсомольских блузок, поющих на работе добровольных бригад и майских демонстраций, которые больше походили на латиноамериканские карнавалы, чем на серьезные политические мероприятия; это было время красных знамен и веселых красных флажков.
Однако это было время, когда деревня еще не была окончательно убеждена и перетянута на сторону социализма. Подобно старой женщине, отягощенной заботами и ничего не замечающей вокруг, она упорно и уныло шла своей дорогой, не доверяя царившему в городе оптимистическому веселью. Заплатанные рубахи, разделенные межами клочки земли, головы крестьян, забитые собственническими пережитками и упрямой гордыней, — вот какой была тогда деревня.
Это было время жестоких классовых схваток, и в марши энтузиастов-строителей иногда вплетались звуки стрельбы, текла кровь. Это было время агентов-террористов и агентов-ходоков, тех азартных игроков, которые точно летучие мыши перелетали ночью в Чехословакию через западную границу с одной лишь безрассудной мыслью: помочь более слабому в этой упряжке, тому колебавшемуся, упиравшемуся мерину, повернуть воз вспять и выиграть.
Вот в какое время поручик Ян Земан приехал в Планице для встречи с членами местного национального комитета. Он уже познакомился с несколькими прибывшими товарищами, пытающимися втиснуться в школьные парты почти новой школы, которая своей строгой архитектурой сильно отличалась от деревенских изб и нескольких небольших усадеб, выходящих на площадь стрельчатыми воротами. Здесь собрались Йозеф Бабицкий, 45-летний рабочий с тршемошницкой линейной дистанции, с большими руками, очевидно, более привыкший подбивать щебень под шпалы, чем выступать на собраниях, Карел Мутл и тршемошницкий старшина КНБ Матыс. Ожидали также прибытия председателя единого сельскохозяйственного кооператива Вчелака и какой-то Анны Шандовой. За ней побежали на поле.
Председатель местного национального комитета товарищ Томан, которого по традиции все называли паном управляющим, был типичным сельским учителем с гривой белых, кажущихся искусственными волос и спокойным лицом местного интеллигента, горячего патриота и просветителя. Он по привычке сел за кафедру и с ее высоты строго смотрел на своих слушателей.
Хотя были каникулы и из школы уже давно упорхнуло многоголосое эхо веселого гомона мальчишек и девчонок, здесь до сих пор держался знакомый запах, свойственный всем школьным классам: смесь аромата, исходящего от маленьких, перепачканных чернилами ладошек, на которых от трудных заданий и вопросов на уроках выступает пот, запаха завтраков и испарений влажной детской одежды.
Земан выбрал крайнюю парту в первом ряду и сел прямо на крышку, украшенную затейливыми иероглифами мечтательных резчиков по дереву, которые уже не одно десятилетие при помощи ножичка изображают на партах свои представления о мире. Все было так, как в его детские годы, только портреты на стенах висели другие.
Земан молча смотрел через открытое окно в сад, расположенный по соседству и принадлежавший священнику: стоящие в ряд улья, клумбы роз, своим ухоженным видом говорившие о том, что о них заботится педантично аккуратный, чувствительный и спокойный человек...
Наконец в помещение буквально вбежали высокая угловатая женщина, на ходу поправлявшая платок на вспотевшей голове, и коренастый молодой человек в вельветовых брюках, давно потерявших свой первоначальный цвет... Это были председатель сельхозкооператива Вчелак и член кооператива Анна Шандова.
Пан управляющий Томан по старой привычке бросил на них укоризненный взгляд, как на опоздавших учеников, и постучал по кафедре карандашом.
— Вот мы все и собрались, товарищ поручик. Это весь совет нашего местного национального комитета вместе с товарищем старшиной... И не смолите мне здесь, — добавил он строго, заметив закуривавших за партами мужчин, — Это школа, а не курилка. Кто будет за вами убирать пепел и окурки? — Он повернулся к Земану: — Можете начинать.
Земан немного растерялся. Неожиданно ему показалось, что он вызван к доске, как в школьные годы, и ему должны задать вопрос, на который он не знает ответа. Но он превозмог непонятную застенчивость и заговорил перед внушающей страх кафедрой.
— Я — поручик Земан, товарищи, — представился он прежде всего. — Меня послал сюда товарищ Калина из министерства внутренних дел, чтобы я разобрался здесь... с одной жалобой...
Он замолчал, долго и нервно роясь в карманах, прежде чем вытащил какое-то письмо и заглянул в него. Глаза сидевших напротив его за партами людей внимательно и с любопытством наблюдали за ним.
— Некий Вацлав Босак, — продолжал он, — лесник вашего участка, написал в министерство, что здешний национальный комитет и другие местные органы не уделяют должного внимания серьезным вопросам безопасности, игнорируют их, а преступные действия, по сути дела, скрывают. В качестве доказательства он приводит случаи частых пожаров в районе, причины которых не устанавливаются, и... — Он искал точную формулировку в письме Босака. — ...и нападение на лесную сторожку, в результате которого грабители в масках украли продукты питания и одежду. Якобы это ограбление, несмотря на многочисленные настойчивые требования и протесты, не было расследовано, и, что еще хуже, властями не были сделаны надлежащие выводы...
Земан еще не договорил, а в классе уже стоял такой шум, будто взорвалась бомба. Все повставали и кричали, перебивая друг друга.
— Это черт знает что!
— Все это чепуха, Гонза! — возмущенно протестовал Мутл.
— Пошел он к чертям собачьим! — вмешался Вчелак. — Посылать донос прямо в Прагу! — Он воспользовался суматохой и тут же закурил. — После такого я обязательно должен покурить, пан управляющий, — прогудел он Томану. — Когда меня разбирает злость, я всегда должен выпить чего-нибудь, что бы потушить огонь внутри, так что простите. — Он вытащил из кармана уже открытую бутылку пива и сделал несколько больших глотков.
— Я же расследовал этот случай, товарищ поручик, — защищался старшина Матыс. — Но ничего не обнаружил. Ни единого следа... Он выдумал это нападение. Подделал.
Однако все возмущенные голоса перекричала Шандова:
— И не стыдно вам надоедать честным людям, товарищ? Мы тут не знаем, за что хвататься, а вы морочите нам головы такой ерундой. Вы больше верите какому-то мерзавцу, чем честным и уважаемым представителям народной власти. Хороша же у нас тогда карающая рука рабочего класса!
— Замолчите, Шандова! — прикрикнул на нее Томан, которому были неприятны ее слова. — Вы не член комитета!
Бабицкий виновато посмотрел на Земана.
— Она с ним, — показал он на Вчелака, — всегда ходит на собрания и заседания. Тоже, так сказать, представляет кооператив и следит, чтобы он не голосовал за разные глупости.
— Она вообще-то золотая женщина, заботливая, — иронически отозвался Вчелак, — если бы не ее страшный язык.
Он снова вытащил бутылку с пивом и сделал несколько глотков.
Они поняли, что зря заговорили об этом, будто не знали Анку. Она тем временем выскочила из-за парты, вбежала на возвышение, на котором рядом с кафедрой стоял Земан, и, уперев руки в бока, защебетала ему в лицо:
