Лев Квин - ...Начинают и проигрывают
Родился в деревне Мигаи. С 1932 по 1935 год учился в железнодорожном училище — вот куда он ушел, поссорившись с отцом. Служба в Красной Армии, затем работа на железной дороге возле Балты… Находился ли на временно оккупированной врагом территории? Да, находился. Там же, возле Балты, был связан с партизанским отрядом, давал сведения о проходящих фашистских воинских эшелонах, дважды сам участвовал в подрыве железнодорожных путей. Заподозренный немцами, перевелся спешно с помощью друзей в Западную Белоруссию — это уже в нынешнем, 1943 году. Опять работа на железной дороге, опять связь с партизанами. И, наконец, осенью, в сентябре, после участия в освобождении из эшелона женщин и детей, угоняемых в Германию, уход в партизанский отряд… Легкое ранение, неожиданно, из-за сильного кровотечения, ставшее опасным для жизни. Эвакуация через линию фронта на самолете…
Биография — позавидуешь!
Вернулась полковница, опять затопала туда-сюда, расшатывая и без того ветхий пол. Что она, никогда не сидит? И ест тоже на марше?
— Скажите, товарищ полковник, Васин доставлен к вам самолетом?
— Чепуха! — энергичный взмах рукой. — Он даже не направлялся в мой госпиталь — на Восток, там есть специализированные.
— А как же сюда попал?
— Обычная история. Ухудшилось состояние в пути, возникло обильное кровотечение… Таких раненых дальше не везут, снимают с эшелона на ближайшей станции. Так и попал.
— Значит, если захотеть… — рассуждаю я вслух.
Она добавляет с насмешливым неодобрением, перечеркивая родившуюся мысль:
— И если еще иметь гемофилию…
Полковница хоть и накормила меня мясным обедом, явно не сочувствует моим изысканиям. Вот, говорит ее взгляд, нет чтобы ловить настоящих бандюг, привязались к бедному неизлечимо больному парню. А я не могу, не имею права разъяснить ей, что дело не в хищении трех килограммов муки или банки американской тушенки…
В дверь постучали.
— Можно?
Появилась стройная белокурая сестричка.
— Звали, Ксения Яковлевна? — спросила с милой улыбкой.
Как ей, бедной, влетело!
— Где вы служите, товарищ Богатова, в армии или штатской конторе? — загрохотала полковница.
— Извините, я...
— Извольте выйти, потом зайти снова и доложить по всей форме!
Белокурое видение исчезло и тут же возникло вновь.
— Младший лейтенант Богатова прибыла по вашему вызову, — бойко оттарабанила она; тут, видно, привыкли к нелегкому характеру начальницы.
— Вольно! С вами будут говорить. — Она ткнула пальцем в мою сторону. — Извольте ответить правдиво на все вопросы, которые интересуют вот этого человека.
Я сморщился, будто Арвидова порошка хватил по ошибке — его в палате пичкали хиной от малярии. У Богатовой со щечек стаял румянец и округлились глаза. А полковница, ничего не замечая и замечать не желая, вышла со слоновьим топотом.
20.
Пришлось успокаивать испуганную Богатову — напустила же ее деликатная начальница хорошего тумана своими нелепыми словами про «этого человека»! Я представился, дал ей посмотреть документы, пошутил, чтобы сбить напряженность:
— Сразу видно, что вы никогда не имели дело с угрозыском…
— Скажете тоже!
Она улыбнулась, но голубые глаза по-прежнему смотрели сторожко, и когда я сказал, что меня интересует Станислав Васин, в них опять появилась тревога.
— Так и знала! — она прикусила губу.
— Что знали? — тотчас же ухватился я.
Как же — гемофилия все-таки!
— А… Нет, с этим все в порядке. Вот с отцом его плохо, — начал я с фланга заход к нужной теме. — Погиб в автомобильной катастрофе.
Она всплеснула руками.
— Что вы говорите! Значит, Стасик не зря беспокоился. Нет, все-таки правильно говорят: предчувствие!
— А он разве предчувствовал?
— Так беспокоился, так беспокоился, места себе не находил! Телеграмма должна была прийти от отца — вы знаете, наверное, они долгое время были в ссоре. И все нет и нет! Стал упрашивать меня после дежурства на почтамт сходить…
Скованность первых минут исчезла, и Богатова, жизнерадостная и общительная по натуре, стала живо рассказывать.
Она еле поспела к концу работы почты, уже даже окошечко закрыли. Но девушка еще не ушла, раскладывала письма, и она уговорила ее посмотреть. Телеграмма лежала на столе, среди только что поступивших писем.
— Ну, я, конечно, с ней обратно в госпиталь. Станислав так обрадовался. «А я уже думал — плохо дело»…
И через день уехал.
— Других телеграмм он не получал? Сюда не приносили?
— Нет.
— Вы уверены?
— Я бы обязательно знала…
В госпитале заведен такой порядок: всю почту доставляют в штаб. Во время мертвого часа за ней приходят старшие сестры отделений и раздают больным. А телеграммы, особенно адресованные раненым в тяжелом состоянии, сестры предварительно прочитывают сами. Телеграмма всегда таит в себе опасную неизвестность. Что там — радость или горе? Как отнесется к известию получатель? Не ухудшится ли его состояние?
— Но ведь Васин не лежачий, он ходил. Вполне мог сам зайти в штаб за телеграммой, — предположил я.
— Нет, нет, исключено! Ему бы просто не выдали — есть очень строгий приказ начальника госпиталя.
— Значит, не получал?
— Нет, — сказала она твердо.
— А из госпиталя он отлучался? Например, на танцы — уточнил я, вспомнив свою самоволку. — Или еще за чем-нибудь.
— Нет, он никуда не ходил. Ну, вот только раз перед самым отъездом после той телеграммы.
— А куда — не знаете?
— На барахолку, за подарком для матери. Чудак! — засмеялась Богатова. — Такие тут с нами советы разводил, всем надоел: что купить? И купил… старую швейную машинку, она даже не шьет. Зато дешево, говорит. А что испорчена, наплевать. Найду ребят, починят…
Я подробно записал показания Богатовой.
— У него что, неприятности? — спросила она, перечитав и поставив подпись.
— Нет. Просто уточняем некоторые обстоятельства.
— Тогда передайте ему привет… И Сергею Иванову, если встретите. Он там у вас на электростанции работает, инженером. И Бреннеру — этот, кажется, в драмтеатре… Хорошие парни!
— У вас, я гляжу, много знакомых в нашем городе.
— Это только те, которые недавно выписались. А так… Слипенчук, Шадрин, — стала перечислять она, вспоминая. — Пивоваров, Изосимов…
— Изосимов? Владимир? Тоже у вас лежал?
— Знаете? Шофер?
— Точно! На химкомбинате.
— Да, да. Значит, он! Когда туда устроился, письмо прислал. А теперь больше не пишет — все понемногу забывают. Увидите его, поругайте, ладно? Скажите, старшая сестра просила обязательно написать. Мы его здесь выходили, еще здоровее стал, чем был, а вот ведь — забывает.
— Есть — поругать!…
Расставались мы, довольные друг другом.
— А знаете, я теперь угрозыска нисколечко не боюсь, — рассмеялась Богатова, прощаясь. — Приезжайте еще!
— Не исключено, — весело ответил я ей в тон. — У нас столько общих знакомых…
Теперь разыскать почтальона, обслуживающего госпиталь. Мало что — порядок! Как говорит Седой-боевой, порядок для того и существует, чтобы его нарушать. Васин не мог не получить первой телеграммы. Просто не мог. Только нужно еще доказать.
В отделении связи, обслуживающем госпиталь, никого, кроме дежурной телеграфистки.
— Приходите завтра, почтальоны бывают только с утра.
Но я проявил фронтовую стойкость, и телеграфистка, меча недовольные взгляды, стала одеваться.
— Ваше счастье, что Марья Николаевна живет через дорогу. Только смотрите, ничего тут без меня не трогайте! — строго наказала она. — Застучит аппарат — пусть себе стучит. А придут телеграмму сдавать, скажите, что я сейчас.
Ушла и быстро вернулась, ведя с собой закутанную до самых глаз старую женщину.
— Из кровати вытащила… — Ой! — кинулась к телеграфному аппарату: там уже настучало, наверное, с десяток метров ленты.
— Больная я, простыла насквозь, — с укором, глухо проговорила почтальонша, не снимая платка. — Что вам, товарищ?
Я сказал. Был ли случай, совсем недавно, чтобы телеграмму, адресованную в госпиталь, получил сам ранбольной?
— Нет! — замотала она головой. — Только через штаб. У них там такая начальница!
— А все-таки, — настаивал я. — Фамилия — Васин.
— Нет! — порылась в ящике, достала пачку серых бумажек, перевязанную бечевкой. — Вот с первого числа расписки все за мои телеграммы — в этом ведь месяце было дело?… Видите, на всех одна роспись. Секретарша у них принимает, Вика… Васин, говорите? Сейчас и Васина найдем… Вот!
Подпись была совсем другой, нисколько не похожей на полудетскую с круглыми буковками руку секретарши — просто четыре палки, прочерченные наискосок пятой. И карандашом, не чернилами.
