Чингиз Абдуллаев - Голубые ангелы
Дюпре кивнул.
— Знаю. Поэтому мы и не хотим торопиться. Нужно все обдумать. Но главное сейчас — узнать, куда переправляются партии наркотиков и каким образом. Кроме того, мы сильно подозреваем, что Джованни Ди Перри хочет убрать связного. Он ему уже не нужен. Думаю, больше поступлений из Индонезии в ближайшее время не предвидится. А отдавать деньги просто так… насколько я понял, Индзерилло не тот человек. Значит, связник обречен. А он нам нужен. Желательно живым.
Следователь понимающе улыбнулся.
— Вы не хотите нарушать юрисдикцию наших территориальных органов по борьбе с мафией. Правильно я вас понял?
— Абсолютно. — Дюпре улыбнулся тоже и сразу почувствовал, что первоначальное напряжение спадает. — Мы предоставим вам запись беседы Ди Перри со связным триады, — продолжал он, — и полюбовно «поделим добычу». Ди Перри вам, связной нам. Всего на один час.
— А присутствовать при его допросе вы мне не разрешите? — деловито спросил Кинничи.
— В порядке исключения и только с условием, что вы не будете вести протокола. Наше участие в расследовании должно быть тайной. Тайной для всех.
— Хорошо. Считайте, что мы договорились. За одного Ди Перри я готов оказать вам любую услугу. Во всяком случае, я доволен нашей беседой. Так где, вы говорите, состоится встреча Ди Перри со связным?
Нью-Йорк. День двадцать пятый
В этом огромном, похожем на гигантский муравейник городе Гонсалес живет уже второй день. Уже второй день он, как заклинание, произносит — Сальдуенде, Уилкотт, Аламейда, Жунцзы. Кто из них? Кто помог убить Дамиано? И не находит ответа. Иногда ночью у него вдруг нестерпимо начинает болеть грудь. И непонятно, что это? Ноет рана, которую он умудрился получить в тюрьме, или болит сердце, когда он вспоминает гибель Луиджи?
Мигель почти ни с кем не разговаривает. О том, что он находится в городе, знает лишь генеральный комиссар. Гонсалес получил документы на имя Мануэля Родригеса, торговца недвижимостью. Теперь он опять коммерсант из Южной Америки. В первый вечер он не удержался и вышел посмотреть город. Огромные коробки, заслоняющие от людей солнечные лучи, смотрелись довольно эффектно, но нагоняли тоску.
Гонсалес вдруг подумал, что он ничего не знает об этом городе. Он решил немного пройтись. После того как таксист высадил его у Колумбийского университета, Гонсалес пошел пешком, не останавливаясь, мимо Линкольновского центра исполнительских искусств и Фордемского университета и вышел на Бродвей. Ярко горели огни, неоновый пожар полыхал по всем улицам.
Мигель шел довольно долго. Он с интересом разглядывал освещенные магазины, замечал подмигивающих ему женщин, мужчин, иногда попадающихся на пути и в самых благопристойных городах мира; полицейских, которые хмуро смотрели на оживленные толпы народа. Он вдруг пожалел, что не сможет ничего купить. И не потому, что у него не было денег — долларами он был снабжен достаточно. Просто ничего нельзя привозить домой. Ничего, что могло бы выдать тебя и рассказать, где ты был и когда. Это была одна из главных заповедей «голубых», и ее придерживались неукоснительно.
На пути выросло монументальное здание. Похоже, церковь. Гонсалес с интересом разглядывал архитектуру здания. Он не знал, что это была знаменитая церковь Грейс-черч. Для него это была лишь частица Нью-Йорка. Неизвестного, чуточку страшного, но всегда волнующего города.
Поколебавшись немного, он решил войти. Церковь была почти пуста. Лишь несколько человек в темных одеждах быстро прошагали мимо него. Глядя на лики святых, Гонсалес вдруг отчетливо понял, кого напоминал ему Луиджи. У Минелли было худое, вытянутое лицо с ввалившимися скулами. Как у святого, подумал Мигель.
В церкви было сравнительно тихо, и Мигель решил присесть на несколько минут. У алтаря появился какой-то человек. Очевидно, священник. Не спеша, чуть шаркая, он подошел к Гонсалесу.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил он по-английски.
— Нет, святой отец, я просто зашел на минуту. — Мигель постарался выговорить эту фразу как можно четче.
— Вы иностранец? — почти утвердительно спросил священник.
— Да, — ответил, чуть помедлив, Гонсалес, — а что, у меня сильный акцент?
Священник улыбнулся.
— Я закончил Оксфорд в Англии и довольно неплохо разбираюсь в тонкостях английского языка.
— А теперь вы священнослужитель? — удивился Мигель.
— Это очень странно?
— Необычно, святой отец.
Священник улыбнулся еще шире.
— В наш век много необычного. Я думал, что люди уже перестали удивляться.
Гонсалес с интересом взглянул на своего собеседника. Худое, аскетическое лицо, почти без морщин, большие, глубоко посаженные глаза, какие-то грустные и веселые одновременно, узкий тонкий подбородок над острым выпирающим кадыком и правильные, даже красивые черты лица. Лет шестьдесят, не меньше, подумал Мигель.
— Люди будут удивляться всегда, святой отец, — возразил он, — на этом держится мир.
— Это прекрасно. Прекрасно, что вы так сказали. Если вы сами в это верите.
— А что нам еще остается делать? — вдруг улыбнулся и Мигель.
— Да, конечно. Нужно всегда во что-то верить. Простите меня за нескромный вопрос, но вы сами веруете в господа нашего? '
Гонсалес задумался. Он искал подходящие слова для того, чтобы не обидеть старика.
— Значит, не веруете, — вздохнул священник, правильно истолковывая его молчание, — вот и вы тоже.
Он присел на скамью рядом с Мигелем и, достав платок, вытер лоб. А ему, пожалуй, все семьдесят, подумал Гонсалес и взглянул на часы.
Сегодняшний день в его распоряжении. Времени у него было достаточно.
— А вы сами веруете? — вдруг непонятно почему спросил он. — Вы же учились в Оксфорде. Неужели действительно веруете?
— Да, — с неожиданной твердостью сказал священник, — да. Верую в господа нашего. Верую в его силу, в его разум, в его благость
— А в человеческий разум не веруете?
— Человеческий разум… — священник замолчал. — Человек слаб. И помыслами, и духом. Ему нужно утешение, божье слово и, может быть, прощение.
— Прощение… — Мигель вспомнил Луиджи, — прощение… Не всякий человек достоин прощения. Есть такие, которые лишь похожи на людей. Только похожи. Их надо истреблять, как бешеных зверей.
Священник грустно покачал головой.
— Надо смиренно нести обиды свои…
— И подставлять щеку под удар, — докончил Мигель. — Нет, святой отец, божий суд не всегда находит обидчика. Человеческий суд вернее.
— Значит, ты присвоил себе права бога? И ты будешь решать, кто виновен, а кто нет?
— Не я, не я один, — поправился Мигель, — в конце концов, вы же не отрицаете государственные органы, суд, полицию. Вон там, у входа, я видел двух полицейских. Если в церковь залезет вор, вы ведь не будете ждать суда божьего, вы закричите и позовете полицейских. А они передадут воришку в суд. И он накажет вора, посадит его в тюрьму. Вот и получится, что вы тоже не признаете божий суд, а отдаете свои дела в руки суда человеческого.
Старик грустно покачал головой.
— Вор не боится суда божьего. Его не страшит кара всевышнего. Он заблудший, и его надо спасать. Я помешал бы вору унести имущество церкви, но я никогда не посадил бы его в тюрьму. Только бог вправе решать, кто истинно виноват, а кто нет. Подожди, — сказал он, видя, что Мигель собирается его перебить. — Скажи мне прямо, разве ты не знаешь такого, когда судья, судящий за прелюбодейство, сам прелюбодей? Или не было случаев, когда вор, сидящий в судейской мантии, судил другого вора? Так как же эти люди, грешные делами своими и помыслами, могли судить других, столь же грешных людей? Какое они имели право? И кто дал им его?
— Святой отец, вы революционер, вы отрицаете систему государственности, — с улыбкой сказал Гонсалес.
— Нет. Я только отрицаю суд человеческий, ибо только господь в благости своей может решать, кто истинно виновен, а кто нет.
— Святой отец, скажите мне: если у вас убьют брата и вы узнаете, кто это сделал, что вы сделаете с таким человеком?
Старик помолчал.
— Я не буду ему мстить. Ибо творил зло он, не ведая, что губит душу свою. А в Святом писании сказано: да возлюбите вы врагов своих. Я не смог бы его судить. Может быть, я не простил бы ему, но судить… нет, для этого я слишком слаб.
Мигель задумчиво посмотрел на своего собеседника.
— Можно я задам вам один вопрос? Я задаю его многим, но ответа никто пока не дал.
Священник чуть наклонил голову.
— Я не уверен, что обязательно отвечу, но давайте попробуем. Так что это за вопрос?
— Вы слышали о Хиросиме и Нагасаки?
— Я был там, — тихо прошептал священник.
— Тем лучше. Тогда ответьте мне, святой отец, где был господь, когда бомбы летели на эти города? Почему он молчал, видя, как гибнут люди, тысячи людей, видя, как сгорают заживо женщины, видя, как ни в чем не повинные младенцы превращаются в пепел? Почему он смолчал? Почему он не остановил людей, не покарал убийц? Почему?
