Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век
И он проводил меня до отеля, и уехал на любезно согласившейся доставить его Матильде в свой «Дельмонико», а я подумала, что опять пропустила закат над Манильской бухтой.
Утро, Лолы снова нет, зато напротив меня сидит та самая женщина редкой профессии, которая записалась в нашу картотеку сколько-то недель или дней назад.
Она потомственный мастер по закупке табачного листа для сигар. Из Илокоса, где вообще-то каждый — мастер этого дела.
Мона Барсана, довольно зловещей внешности — темнокожая, с длинной шеей, выше меня весьма намного, с высокими торчащими скулами, не голова, а череп, при этом обладательница этого черепа человек очевидной жилистой силы, здоровья и живучести. Сорок лет ей точно есть. Или больше. А еще похоже, что она долгое время может обходиться без еды и уже не раз пробовала. Причем не по своей воле.
— Счастливого Рождества, мадам, — говорит она и разворачивает кожаный сверток, в таких носят инструменты. — Я сделала то, что вы хотели. Но только здесь, в Маниле.
— Но вы же собирались, Мона, поехать на Рождество домой? На север?
Она горько вздыхает, лицо ее совершенно спокойно, глаза смотрят мимо моего уха, куда-то вдаль.
Я снова вглядываюсь в это странное лицо и, наконец, понимаю: она не только совсем не испанка, она даже не вполне чистая филиппинка. Там, за Илокосом, горы, там живут племена. И эта смесь крови словом «местисо» не называется, названий для нее вообще никаких нет.
Я беру первую с левого края сигару, вглядываюсь в бугры на разноцветной коричневатой поверхности, аккуратно нажимаю здесь и там, нюхаю: перец и еле заметная плесень. Откладываю в сторону. Еще одна сигара, покороче и потолще, формата «торо». Запах лучше, но на ощупь…
— Можно, Мона? — спрашиваю я.
— Все ваши, — подтверждает она.
Я разворачиваю… в общем, уничтожаю сигару и с неудовольствием смотрю, как неизвестный мне мастер распорядился связывающим листом, да это просто труха.
Мона смотрит бесстрастно, но я знаю: я прошла важное испытание.
— Сигарная фабрика на улице Аскаррага, — поясняет она без выражения.
— Так, а вот это что у нас? — беру я небольшую «корону».
— С фабрики «Компания хенераль де табакос де Филиппинас», — монотонно говорит она. — Лист с фабрики. Крутил мой друг. Дома.
— И это лист из Илокоса? — удивляюсь я.
— Начинка из Илокоса, — звучит ответ. — Покровный — из Кагаяна.
Так это же интересно. Совсем не легкая сигара, судя по запаху, тут сено и полевые травы, но еще и тот самый «скотный двор», по которому ты отличаешь «гаваны»…
— А следующую я даже зажгу, — бормочу я.
— И вот эту тоже, — подсказывает Мона. — Весь табак из Исабелы. Редкость.
Первый, чуть ласкающий язык осторожный глоток дыма. И я выясняю, что Илокос все-таки может давать хорошие сигары, но с неизбежной кислотой, а вот Исабела… Нежная, воздушная, классическая дамская сигара, но до странности лишенная аромата. А еще Исабела дает отличную тягу, этот человек умеет работать.
— Он живет на улице, — поясняет Мона. — На фабрике — на полставки. Ворует листы, крутит, продает друзьям. Он очень хорош.
Так, пора выяснять, сколько это ей стоило. Песо или два? Но Мона бесстрастно молчит. Ну, понятно.
— Мона, — говорю я, вытаскивая из стола конвертик с деньгами. — С Рождеством. Это задаток и мое предложение работы. Вы можете с этими деньгами исчезнуть, и намного беднее я не стану. Но лучше бы вам съездить к родным в Илокос. И вернуться ко мне с редкими, настоящими листами. Отдать их потом вашему другу, который знает, что дальше делать.
— Раньше лучшие сигары содержали добавки из Бенгета, — говорит она. — С гор. С редких, особых, грядок.
— Там, где золотые шахты?
— Да. Растили племена. Сейчас забыли, потеряли. В долине Кагаяна закупщики пытались табак третьего класса определять как пятый. В Исабеле то же самое. Китайцы скупают все на вес. Табак с Висаев в сигары тоже раньше добавляли. Сейчас все плохо. Нам нечего есть.
Ну, последнее я знала и без нее. Они запутались. И прежде всего потому, что после отмены табачной монополии некому стало бороться за зарубежные рынки. В результате изготовители сигар, как говорит Мона, «живут на улице», а нет качества — нет и рынков для высокоценных сигар. И так далее. Плохо. Но интересно.
— Так, Мона, — сказала я. — Одна сигара мне нужна мужская, но небольшая. «Корона». Ароматная, но не очень тяжелая. Ни на какую другую не похожая. С листом из Бенгета, от племен. А вторая — длинная, как панателла, но не слишком тонкая, вроде вот этой из Исабелы — и не совсем никакая, а как бы…
Я покрутила пальцами.
— Возвращайтесь, Мона, — вздохнула я. — Тогда и ваш друг, кто знает, больше не будет жить на улице. Веселого вам Рождества.
Так, подумала я. А потом мне нужен будет человек, какой-то абсолютно и всемирно известный человек, который попробует ту сигару, которую я в итоге сделаю, и скажет… что скажет? Да пусть даже ничего.
На коробке — рука в белой перчатке, моя сигара. Надпись: он продегустировал ее такого-то числа, такого-то года. И всё. Кто этот «он»? Генерал Макартур, который никак не может прийти в себя после смерти мамы, — и вся страна, эта страна, а не Америка, сочувствует ему? Но почему сразу не замечтаться о вершине всех вершин. Кто у нас главный денди и главный герой-любовник эпохи? Принц, прекрасный принц, которого почему-то считают безумно красивым. Эдвард, вечный наследник британского престола, с его цилиндрами, плащами, потрясающей улыбкой, множеством подруг и этой его разведенной американкой. И огромными грустными глазами.
Кстати, он ведь был здесь, в Маниле. В 1922 году. И получил во время игры в поло знаменитый шрам над бровью.
И вот он приезжает сюда еще раз, за новым шрамом, и я… Что — не смогу сделать так, чтобы он, пусть из вежливости, поднес к губам мою сигару? Я — и чего-то не смогу?
А с другой стороны, вот же я сижу тут и не только ничего не могу сделать (пока) по части японских шпионов, но так до сих пор и не знаю, надо ли это вообще кому-либо.
А пока я сидела и занималась непонятно чем, приблизилось Рождество и застало меня врасплох. И Новый год, вечный праздник.
Я могла бы заметить, что уже больше недели как школьники не ходят стайками по Интрамуросу по утрам, зато везде проснулись школьные медные оркестры.
Наверное, стартом было шестнадцатое декабря — начало грандиозных месс Агинальдо, а с ними пришел праздник Симбанг Габи, рождественские две недели. Оркестры в тот день начали маршировать по всем улицам и дворам — а я их не заметила.
После шестнадцатого декабря манильцы идут в китайские ресторанчики, где на рассвете едят бичо-бичо прямо со сковородки, и еще буче. Бичо-бичо — это хрустящий стебель непонятно чего, обвалянный в сахаре, он сочетается с чаем или шоколадом, а буче — знакомая с детства китайская штука, жареные шарики из теста, внутри красное монго, то есть десертная фасоль.
И они все это поедают сладким утром, болтают друг с другом, по всем селам и бедным кварталам расцветают на ветках пятиконечные вифлеемские звезды из бумаги. А где же я была, когда эта утренняя сладость пришла в город, как эпидемия?
Да ведь и раньше могла бы понять, что вот-вот кончится время — тринадцатого декабря толпа крестьян захватила Реколлетос, которая всегда была церковью аристократов, и на булыжном дворике перед ней устроила здоровенный сельский рынок. Отсюда уносят особенно нежную курицу детям. И свежие яйца, дикий мед. Это значит — скоро Рождество.
Я этого не заметила, но мир изменился необратимо. В церквях — дамы в черных вуалях и белых терно, их темнолицые кабальерос — в белых полупрозрачных серрада, с панамами в руке. У каждого где-то в кармане льняной платочек, особо чистый — его в нужный момент развернут, чтобы стать на колени.
А иногда они сотнями бело-черным веером выходят на булыжник Интрамуроса, радуются прохладному солнышку, смотрят на меня ленивыми благостными взглядами, даже удивляться не хотят — наверное, американка, у нее свой бог.
Здесь вдруг стало очень много людей. Вся Манила обходит семь великих церквей Интрамуроса, из каждой выливаются процессии, их забрасывают розами с балконов вторых этажей, с подоконников свешиваются флаги, на ярком солнце горят почти невидимые огоньки свечей.
У Августина на кривых плитах площади эта толпа расступается, ее медленно разрезают плывущие над головами статуи Марии и Иосифа на каррозе. Хор молит дать им приют в теплом доме, но не дают, придется рожать в хлеву.
Из громадных ворот, там, где отец Артуро, доносятся звенящие голоса: придите, пастухи — Vamos, pastores, vamos a Belen… И вот я стою на краю толпы, мимо плывет серебряная, заваленная цветами карроза, ко мне чуть склоняется статуя в платье жестким конусом, с бесстрастным девическим лицом Лолы, по бокам два живых ангела с длинными трубами, торчащими в стороны, каррозу тащат манильцы в белых рубашках, статуя покачивается и уплывает, уплывает к Калле Реаль.
