Вадим Пеунов - Последнее дело Коршуна
— И… потом, на следующий день я хотел вам все объяснить, но вы уехали в Киев.
— Николай Севастьянович, — раздраженно перебил его Кудь. — Меня просто удивляют ваши рассуждения. Они напоминают оправдания школьника.
Мазурук уже не следил за депутатским значком на груди секретаря обкома, а сидел, глядя на носки своих полуботинок.
— Никакого притупления бдительности? А потеря секретного документа — не притупление бдительности? — резко продолжал Степан Васильевич. — Впрочем, об этом мы будем слушать на бюро обкома. Такие две ошибки!
«Неужели это К.?! А я любила…»
Майор Наливайко и капитан Долотов получили приказ срочно явиться к полковнику Иванилову. А это значило, что у начальника отдела есть дело чрезвычайной важности.
Полковник, чем-то озадаченный, возбужденно прохаживался по комнате, курил и постоянно стряхивал в урну быстро нагорающий пепел. Вместо приветствия он взял со стола портсигар и предложил майору папиросу. (Капитан не курил).
Рассказывать Иванилов не торопился, а расспрашивать о чем-либо самим в отделе было не принято. Докурив папиросу почти до конца, полковник заговорил.
— Нас уже давно предупреждали жители села Чернява, что к одному из односельчан два раза приходила подозрительная женщина. Впервые на нее было обращено внимание еще летом, когда она почти целую неделю гостила в селе. Председатель сельсовета не досмотрел, а соседи вначале не придали этому значения. Посторонняя женщина имела документы на имя агента статистического управления области. Но когда «агент» явилась второй раз, и все к тому же жителю, ее заподозрили и сообщили на пограничную заставу. При аресте она оказала отчаянное сопротивление. В это время ей удалось сжечь часть документов, которые она должна была перенести через границу. Во время перестрелки она бросила в окно гранату, но промахнулась, попала в раму. Разрывом гранаты связную убило наповал.
Майор и капитан слушали очень внимательно. Пока они еще не могли уловить связи всех этих событий с делом Дубовой. Но если бы ее вообще не было, то полковник не стал бы им рассказывать.
— По уцелевшим обрывкам донесения, которые удалось расшифровать, можно понять, — продолжал полковник, — что агент несла, как бы сказать, «годовой отчет» о проделанной шпионской и диверсионной работе некоего Коршуна. Донесение составлено человеком очень опытным в отборе материала. Он освещает экономические перспективы нашей области в свете директив XIX съезда партии. Занимаясь экономическим шпионажем, он указывает и пути диверсий. Вот наиболее уцелевший обрывок:
«Мотороремонтный завод полностью реконструируется. Расширяется кузнечный цех. На место устаревших паровых молотов устанавливаются электромолоты новейшей конструкции, уральского завода. В новом механическом цеху монтируются станки, которые могут штамповать детали различных форм и размеров, каких — пока не выяснено. В новом цеху устанавливаются четыре зубофрезерных станка, два продольнострогальных, два сверлильных. Литейный цех расширяется в два раза. Здесь будут отливаться новые детали и реставрироваться старые. На базе шести старых цехов создаются восемь новых. После реконструкции завод будет производить почти все детали к моторам девяти марок, в том числе к четырем тракторным. В качестве полуфабрикатов завод будет получать только блоки из Харькова, некоторые виды шестерен из Ленинграда и подшипники из Саратова (транспортировка транзитом через Москву и станцию Зольную). Наиболее уязвимым местом транспортировки является узловая станция Зольная, где происходит смена паровозных бригад.
После реконструкции мотороремонтный завод будет в состоянии ремонтировать в день десятки танков среднего повреждения (моторная группа, броневое накрытие)».
— Теперь вы видите, что к чему? — спросил полковник.
— Да! Информация лучше не надо. Подробнейшая инструкция, что и как выводить из строя в случае войны.
— Мы ремонтируем тракторы и комбайны, а враги подсчитывают, сколько можно ремонтировать подбитых танков. Причем этот отчет сделан не только по наиболее крупным заводам и колхозам, но и по экономическим районам и по области в целом. Даже есть фамилии наиболее инициативных, творческих работников, дана оценка многим коммунистам. Если бы «отчет» сохранился в целом виде, а не в обгоревших остатках, то источник столь ценной информации не трудно было бы определить. Но теперь мы можем предположить только одно: Коршун имел возможность пользоваться самой разнообразной информацией.
— Аркадий Илларионович, — заинтересовался майор, — как события в селе Чернява можно увязать с нашим следствием?
— В отчете есть оговорка о том, что «канал через связного 7-А провалился. Связной, выполняя задание в Рымниках, случайно погиб, труп попал в руки контрразведки». Далее идет описание гибели этого 7-А, которое точно совпадает с историей Замбровского, с той только разницей, что Замбровский в тот день не умер. По всей вероятности, он в Рымниках был не один, так как кто-то видел, как милиционер стрелял в убегавшего.
Все это только версия, так как конец отчета обгорел и о связном 7-А больше ничего нет. Но интересен еще один документ. У мертвого агента нашли записку, которая носит частный характер. У нее оказался совершенно иной шифр. Она за подписью Графа. Этот Граф, должно быть, является казначеем шпионско-диверсионной банды и одновременно контролером, который следит за резидентом. Он сообщает, что Коршун провел удачную операцию, которая спасла от разгрома всю шайку. На этом деле они «поистратились» и нуждаются в средствах, так как 7-А пришел почти без денег, а коммерческие махинации дают меньше, чем нужно, — «покупатель измельчал». В связи с этим Граф просит «пана-отца» выслать аванс.
— «Пан-отец»? Выходит, что Граф связан с какими-то клерикально-шпионскими кругами?
— Возможно, что это один из бывших униатских деятелей. Но ясно другое: Граф связан и с какой-то торговой организацией, где засели растратчики и жулики. Сейчас в городе начнутся ревизии с участием наших специалистов. Можно надеяться на положительные результаты. Но так или иначе, — дело Дубовой — ключ к расшифровке всего клубка преступлений, организованных бандой шпионов и диверсантов. Поэтому задания остаются прежними… Теперь о самом деле Дубовой. Я штудировал ее дневник вдоль и поперек, но раньше основное внимание уделял не состоянию дневника, а смыслу записей. Вот взгляните на эту тетрадь.
— Я тоже в них вчитывался. — Капитан взял протянутый ему дневник, но ничего нового для себя не обнаружил.
— Не туда смотрите. Эта тетрадь когда-то состояла из пяти блоков по двадцати листов в каждом. Всего сто листов. Теперь же их восемьдесят шесть. Остальные исчезли. Записи обоими авторами велись от случаю к случаю, так что невозможно определить, когда эти листы исчезли.
— Интересно бы спросить об этом Дробота.
— Я уже спрашивал. Он говорит, что об исчезновении листов не помнит. Может быть, их вырвали чистыми. А вот в содержании он замечает пробелы. Нет описания некоторых боев. Я обнаружил следующее: в середине второго блока под скрепками видны едва заметные ворсинки — следы удаленной бумаги. Они тонкие и длинные, то есть не сумели смяться. На левой страничке этого разворота поперек всех записей остались смутные вдавленные отпечатки каких-то слов. Сама фраза была написана на листе, который вырван, или на одном из тех, что вырваны. (В этом блоке не хватает четырех листов). Оттиски оставил карандаш, а такие следы более двух месяцев держаться не могут, сглаживаются. Значит, Дубовая сделала свою запись не более двух месяцев назад. Точнее: незадолго до своей смерти. А вырван листок, на котором было написано, позднее.
— Этот дневник нам передал Дробот, — заметил капитан.
— Совершенно верно. Дневник, по его словам, он получил от Нины Владимировны незадолго до ее гибели. Дневник выслан почтой пятого ноября.
— Можно установить, получал он в это время бандероль из Рымник или нет.
— Вот вы оба этим и займитесь.
— Хорошо бы знать, какую фразу вывела рука Дубовой на исчезнувших листах, — вслух высказал свою мысль капитан.
Долотов старательно изучал все материалы, какие могут иметь хотя бы косвенное отношение к делу Дубовой. Читал он и этот дневник. Но вмятины от прошлых записей проглядел. Поэтому его так и заинтересовал рассказ полковника.
— Терпенье, терпенье, — успокоил его Иванилов. — Хотя от выдавленных слов сохранились только отдельные неясные штрихи, но в лаборатории запись сумели восстановить. Читайте.
Он подал бумажку, которую до этого держал в руках.
Иван Иванович прочел вслух:
— «Неужели это К.? А я любила!»
Буквы были крупные, размашистые, неровные, будто автор сердился или торопился написать эту фразу. Иван Иванович не мог не узнать косого с наклоном влево почерка и прописного «А» без палочки посредине.
