Леонид Могилев - Клон
Ветер, пришедший ниоткуда, оказался ужасен. Снег, обильный и мерзкий, кружился не переставая, не давая дышать. Он падал сверху и одновременно поднимался с ледника. Очертания гор растаяли, а ресницы покрылись снегом. Потом сплошная снежная маска покрыла лицо, и я закричал, но не услышал себя. А потом наткнулся на Звездочета.
— Цел, бродяга?
— А где Старков?
— А что ему сделается. Это ты с тропы сошел. Держись за меня. Пошли.
И мы пошли. Это длилось долго. Звездочет пристегнул меня на короткий шнур карабином к своему поясу. Я шел так бесконечно, что стал засыпать, и наконец упал на камни, расквасив свою романтическую рожу. Звездочет поднял меня пинками и просьбами. А потом… потом буран закончился так же, как начался. Сперва появилось солнце, потом прекратился снегопад, потом утих ветер. Я увидел сияющую физиономию Старкова. Мы были на перевале.
Спуск в долину показался мне спуском на луга счастливейшей охоты. Тропа, опасная и проклятая, вилась по солнечному склону. Слева блистали снежные громады и вершина над ними.
— Нам туда не надо. Не бойся, — пошутил Старков.
Старков дал мне бинокль. Я видел в него, как клубились лавины на склонах, постигал тайну рождения облаков. Они рождались и уплывали в голубое небо.
Мы пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног уходили плоские слоистые сланцы. Тропа вышла на гребень.
Под нами лежала долина — как огромная тарелка, наполненная прозрачным воздухом. А вниз вел огромный каменный вал. Должно быть, сюда дошел когда-то ледник. Мы отсиделись с полчаса, поели сыра, выпили холодного чая из фляги Звездочета и пошли вниз.
Спуск занял весь остаток дня. Была река, разлившаяся и грозная. Звездочет прошел наверх, по руслу, и махнул нам. Там обнаружился хилый какой-то, смешной мост, но сначала по нему прошел Звездочет, потом Старков, и мне не оставалось ничего другого, как тоже перейти через реку. Мне было очень страшно.
Теперь до ледника оставалось километра четыре. Я решил было, что у меня уже глюки, так как увидел зайцев. Их было десятка полтора впереди, и они, как блохи, скакали между камней.
— Охотиться будем? — спросил Звездочет.
— Я против, — ответил Старков, — не надо стрелять. Душа не лежит.
— Не лежит, так не лежит, — пробурчал наш проводник. Надо было дать ему поохотиться. И я бы не прочь перекусить зайчатинкой. Обрыдла мне тушенка и кукурузная каша. Но на нет и суда нет. Страна непуганых зайцев.
…На этой стоянке мы провели более суток. Звездочет со Старковым тщательно и долго обсуждали тонкости и причуды дальнейшего пути. Я много спал, дважды разобрал и собрал автомат, смазал его. Отцы-командиры вначале пожелали отдать мне свое оружие для профилактики, но потом передумали.
— В чужие руки ствол не отдавай. Никому.
— Что мне теперь, всю жизнь с ним ходить?
— Этот оставишь в схроне, на границе. А жизнь тебе в руки другой даст.
— Какой еще другой?
— Все только начинается. Считай, что ты на военных сборах побывал. Ты кто?
— Лейтенант запаса.
— Пакет с приказом вскроешь в день «Ч», в час «X».
Перспектива блестящая.
Поздно вечером я отправился с котелком к ручью. В пятнадцати шагах полная темнота приняла меня в свое чрево. И ручья на своем месте я не обнаружил. Звездочет предупреждал об этом еще днем. Ручей ушел под землю, и его следовало искать метрах в пятидесяти выше. Весенние воды неверные.
Я шел наугад, разыскивая поляну. Костер внизу горел, как огонек на конце папиросы. И несмолкающий рев большой реки становился все слышнее. Ухо ловило и другие звуки — далекий обвал, вой ветра на той стороне реки, грохот камней, которые перекатывала река. Ручья совсем не было слышно, и я еле нашел его, светя себе фонариком. Набрал воды и попил немного из котелка. Я полюбил эту воду, эту землю, небо и ночь. И это было мгновенно и безнадежно. Я устал в пути, который должен был привести меня к женщине. Я пришел к ней и снова расстался. И теперь все дело передавалось в другие руки. Те, которые никогда, впрочем, и не отпускали нас.
…Огромные каменные конусы были все ближе и ближе. От одного берега до другого тянулись беспорядочно наваленные валуны и плиты.
Из ледяного грота у правого берега глухо вырывался поток воды. Взобраться между ледником и южным берегом долины было невозможно. Ущелье оказалось слишком узким. На крутом склоне клубилась пыль и раздавался грохот. Местами из-под гальки показывался лед. Черное зеркало это отражало утренний свет. И Звездочет полез на осыпь.
Он поднимался вверх по склону, усыпанному валунами. Осколки льда и галька летели вниз из-под его башмаков. Вторым пошел я…
Я не оглядывался. Я вообще не вертел головой, чтоб не ужаснуться и не полететь вниз. Мы шли на связке, и я с трудом представлял, как Старков со Звездочетом удержатся, если я упаду. И не хотел думать, что кто-то из них не совладает с этим подъемом.
Потом все кончилось. Мы пришли в лощину.
Озерцо, игрушечное какое-то, лежало у наших ног.
Мы были в каменном лабиринте. Скрылась из глаз долина, и вершины оказались не видны.
— Эти конусы называются морены. Ледниковое происхождение, брат, — сказал Старков.
— Больно они велики.
— Так было задумано, парень. Ну, отдыхай.
Потом началась настоящая работа.
Впереди было такое сочетание камней и льда, что даже Звездочет приходил в смятение. Он виду не подавал, но несомненно был в бешенстве. Он не любил тупую и спокойную стихию. Он уважал разум.
Мы работали ледорубами, сбрасывали и крошили лед и камни, пробивая себе подобие дороги, выписывали зигзаги и петли, но все же продвигались к северному берегу ледника. Теперь, при подъеме на конус, уже различался рыжий каменистый склон долины.
Еще километров пять подъемов и спусков, и мы оказались в пограничной полосе, между ледником и долиной.
Разбитые в щебень и отшлифованные камни лежали вдоль нашего пути насыпью. Слышалось журчание невидимых ручьев, плеск водопада, необъяснимый гул и ворчание.
Потом Звездочет привел нас к поляне, покрытой зеленой и сочной травой.
Я просто лежал на спине. Я не мог ничего делать.
Потом он забрал свое снаряжение и исчез. Будто его и не было.
— Достопримечательностей покамест больше не будет, — сказал Старков, и мы тронулись в путь.
Местность кругом была унылая до остервенения, ни дерева, ни кустика. Солнце безумное пекло, и не было ни облачка, чтобы передохнуть немного. Старков шел быстро, я потел немилосердно. Скоро пыль толстенным слоем легла на наши лица. Часа через три я стал задумываться о привале, но Старков, предвидя это, только ускорился.
— Шире шаг, счастливый любовник.
— Я извиняюсь, но это, скорей всего, ты.
— Там, в конце пути, то, что было истиной, станет мороком, а то, что морочило и вызывало ревность и непонимание, обернется истиной. Шагай, пацан.
В этот день мы прошли километров двадцать с двумя короткими привалами. Пить он не дал мне до второй остановки, и только ближе к вечеру кружка воды досталась из фляги. И, как ни странно, я ее не осилил.
— Выпьешь на тропе — весь день будешь сосать, а перетерпел — человеком останешься.
Часам к шести остановились на берегу речки. Я снял с плеч рюкзак, не снял — сбросил, и сел на траву. Скосил глаза на своего проводника и лидера. Тот, не передохнув вовсе, повесил на грудь автомат и отправился на осмотр окрестностей. То есть как сквозь землю провалился. Потом опять, как из-под камней этих, возник и молвил:
— Повыше поднимемся. Там укромнее.
Он выбрал площадку, совершенно плоскую, к которой можно было попасть, только ступив по колено в воду и пройдя так с десяток метров. Значит, не первый раз здесь бывал Славка.
Сверху нависала скала, углубление от многолетнего костровища, с растопкой готовой. В глубине схрона — вязанка дров.
— А не боишься, что хозяин очага пожалует?
— Он далеко. А другим чего здесь шататься?
Он спустился к реке, набрал воды, развел костерок. Когда вода закипела, высыпал кукурузную муку. Запахло сытостью.
— Вот главная пища вайнаха. Впрочем, мы ее немного испакостим. Он — вскрыл банку свиной тушенки и вывалил ее в желтое варево, попробовал, соли добавлять не стал.
Ели прямо из котелка. Немного помедлив, Старков обратился ко мне:
— Ну а спирт?
— Какой?
— Обыкновенный. Из фляги.
— А где она?
— В твоем мешке. Я сам ее туда положил.
— Я думал, там вода.
— Доставай, однако.
— Сколько тебе?
— Налей на два пальца.
Потом я прогулялся к речке, вымыл котелок и вернулся с водой.
Чай мы пили долго и часов в двенадцать легли на войлок, завернулись каждый в свое одеяло, прижавшись спинами друг к другу, и я мгновенно уснул.
