Джон Карре - Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке
— И вам нужно мое признание?
— Да.
— Другими словами, у вас нет никаких доказательств.
— Доказательства у нас появятся. У нас будет ваше признание. — В голосе Мундта не было злобы. Не было в нем и нажима или театрального наигрыша. — С другой стороны, в вашем случае можно будет говорить о смягчающих обстоятельствах: вас шантажировала британская разведка; они обвинили вас в краже денег и потребовали участия в реваншистском заговоре против меня. Такая речь в вашу защиту, несомненно, понравится суду.
Лимас, казалось, вдруг начисто утратил самообладание.
— Как вы узнали о том, что меня обвинили в краже?
Мундт молчал.
— Фидлер оказался сущим идиотом, — наконец заговорил он. — Как только я прочитал отчет нашего друга Петерса, я сразу понял, для чего вас заслали. И понял, что Фидлер на это купится. Фидлер безумно ненавидит меня. — Мундт кивнул, как бы подтверждая истинность собственных слов. — А вашим людям это, конечно, известно. Весьма хитрая операция. Кто же ее придумал? Наверняка Смайли. Он?
Лимас ничего не ответил.
— Я затребовал у Фидлера отчет о его расследовании ваших показаний, — продолжал Мундт. — Велел ему прислать мне все материалы. Он стал тянуть время, и я понял, что не ошибся. Вчера он разослал материалы всем членам Президиума, забыв прислать мне копии. Кто-то в Лондоне очень хорошо поработал.
Лимас снова промолчал.
— Когда вы в последний раз виделись со Смайли? — как бы между прочим спросил Мундт.
Лимас помедлил, не зная, что говорить. Голова раскалывалась от боли.
— Когда вы виделись с ним в последний раз? — настаивал Мундт.
— Не помню, — ответил Лимас. — Он, собственно уже отошел от дел. Просто заглядывает к нам время от времени.
— Они ведь большие друзья с Петером Гийомом?
— Кажется, да.
— Гийом, как вам известно, ведал экономической ситуацией в ГДР. Крошечный отдел в вашем Департаменте. Вы, наверное, даже толком не знали, чем они там занимаются.
— Да.
От чудовищной боли в голове Лимас почти ничего не видел и не слышал. Его тошнило.
— Ну, и когда же вы виделись со Смайли?
— Не помню… не могу вспомнить…
Мундт покачал головой.
— У вас поразительно хорошая память, во всяком случае, на все, что может опорочить меня. Любой человек в состоянии вспомнить, когда он в последний раз виделся с кем-нибудь. Ну, скажите-ка, это было после вашего возвращения из Берлина?
— Кажется, да. Я случайно столкнулся с ним в Цирке… в Лондоне. — Лимас закрыл глаза. Он обливался потом. — Я не могу больше разговаривать, Мундт. Мне плохо… мне очень плохо…
— После того как Эш вышел на вас — угодил в подстроенную ему ловушку, — вы, кажется, с ним обедали?
— Да, обедал.
— Вы расстались примерно в четыре часа. Куда вы пошли потом?
— Вроде бы в Сити. Точно не помню. Ради Бога, Мундт, — застонал он, сжимая голову руками, — я больше не могу… Проклятая голова…
— Ну, и куда же вы отправились? Почему избавились от «хвоста»? Почему вы так старались улизнуть от слежки?
Лимас ничего не ответил. Сжимая голову, он судорожно глотал воздух.
— Ответьте на один только этот вопрос, и я отпущу вас. Вас уложат в постель. Позволят спать сколько захотите. А иначе вас отправят в ту же камеру. Понятно? Свяжут, закуют и оставят валяться на полу, как животное. Ясно? Ну, куда вы отправились?
Дикая пульсация боли в голове еще больше усилилась, комната заплясала перед глазами. Лимас услышал чьи-то голоса и шум шагов, вокруг заскользили призрачные тени; кто-то что-то кричал, но кричал не ему, кто-то открыл дверь, да, конечно, кто-то открыл дверь. Комната заполнилась людьми, кричали все разом, потом стали уходить, кто-то ушел, Лимас слышал, как они уходят, грохот их шагов отзывался ударами в его голове. Потом все замерло и наступила тишина. На лоб, словно длань самого Милосердия, легло мокрое полотенце, и чьи-то добрые руки понесли его куда-то.
Он очнулся в больничной кровати, у изножья которой, покуривая сигарету, стоял Фидлер.
Глава 18
Фидлер
Лимас огляделся по сторонам. Постель с простынями. Палата на одного, окно без решеток, лишь занавески, а за ними матовое стекло. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый линолеум на полу. И Фидлер, стоящий над ним с сигаретой в зубах.
Санитарка принесла еду: яйца, жидкий бульончик и фрукты. Чувствовал он себя отвратительно, но решил, что поесть все же следует. Он принялся за еду. Фидлер продолжал глядеть на него.
— Как вы себя чувствуете?
— Чудовищно, — ответил Лимас.
— Но немного получше?
— Вроде бы да. — Лимас помолчал. — Эти мерзавцы измолотили меня.
— Вы убили охранника. Вам это известно?
— Я так и предполагал… А чего они ожидали, действуя столь идиотично? Почему не взяли нас обоих сразу? Зачем было вырубать свет? Они явно перестарались.
— Боюсь, что мы, немцы, всегда готовы перестараться. У вас там довольствуются тем, что необходимо.
Они замолчали.
— А что было с вами? — спросил Лимас.
— Тоже допросили с пристрастием.
— Люди Мундта?
— Они и лично Мундт. Очень странное ощущение!
— Можно сказать и так.
— Нет, нет, я говорю не о физической боли. В смысле боли это было сущим кошмаром. Но у Myндта, видите ли, были личные причины поглумиться надо мной. Независимо от моих показаний.
— Потому что вы высосали из пальца всю эту историю?
— Потому что я еврей.
— О Господи, — вздохнул Лимас. — Поэтому меня обрабатывали с особым усердием. А он стоял рядом и все время шептал мне… Все это очень странно…
— Что он шептал?
Фидлер помолчал, а потом пробормотал:
— Ладно, все уже позади.
— Но что все это значит? Что случилось?
— В тот день, когда нас арестовали, я обратился в Президиум за ордером на арест Мундта.
— Вы рехнулись, Фидлер. Я говорил вам, что вы просто рехнулись. Он никогда…
— Кроме предоставленных вами, у нас имелись против него и другие улики. Я собирал их по крупицам в течение последних трех лет. Вы дали нам решающее доказательство, вот и все. Как только это стало ясно, я разослал докладную всем членам Президиума. Кроме Мундта. Они получили ее в тот день, когда я потребовал его ареста.
— В тот день, когда он арестовал нас.
— Да. Я знал, что Мундт без боя не сдастся. Знал, что у него есть в Президиуме друзья или по крайней мере сторонники. Люди, которые испугаются и прибегут к нему, как только получат докладную. Но я был уверен, что в конце концов он проиграет. Президиум получил страшное оружие против него — мою докладную. Нас тут пытали, а они тем временем читали и перечитывали ее, пока не поняли, что все в ней точно. И каждый из них понял, что все остальные тоже понимают это. И они начали действовать. Объединенные общим страхом, общей слабостью и общим знанием фактов, они выступили против него и назначили трибунал.
— Трибунал?
— Закрытый, разумеется. Он состоится завтра. Мундт арестован.
— А какие у вас еще улики? Что вам удалось собрать?
— Завтра узнаете, — улыбаясь, ответил Фидлер. — Всему свое время.
Он замолчал, глядя на Лимаса.
— А этот трибунал, — спросил Лимас, — как он проводится?
— Все зависит от президента. Не забывайте, это ведь не народный суд. Скорее похоже на следственную комиссию — заседание комиссии, назначенной Президиумом для расследования обстоятельств определенного дела. Трибунал не выносит приговор, он дает рекомендацию. Но в случае вроде нынешнего рекомендация равнозначна приговору. Просто она остается секретной как часть работы Президиума.
— А как ведется расследование? Адвокат? Судьи?
— Там будут трое судей, — сказал Фидлер, — и адвокат. Завтра я выступлю обвинителем по делу Мундта. А защищать его будет Карден.
— Кто такой Карден?
Фидлер помолчал.
— На редкость крутой мужик, — сказал он. — Внешне смахивает на сельского врача — невзрачный и благодушный. Но он прошел через Бухенвальд.
— Почему Мундт не взял защиту на себя?
— Не захотел. Говорят, у Кардена есть свидетель защиты.
Лимас пожал плечами.
— Ну, это уже ваши проблемы, — сказал он.
Они снова замолчали. Потом Фидлер сказал:
— Я бы не удивился — во всяком случае, не настолько удивился, — если бы он истязал меня из ненависти или зависти ко мне. Понимаете? Бесконечная, мучительная боль и все время твердишь себе: или я потеряю сознание, или сумею перетерпеть ее, природа решит сама. А боль все усиливается и усиливается, словно натягивается струна. Ты думаешь, что это уже предел, что сильнее болеть не может, а оно болит сильней и сильней, а природа помогает только в одном — различать степень боли. И все это время Мундт шептал мне; «Жид… жид поганый…» Я мог бы понять — наверняка мог бы, — если бы он пытал меня во имя идеи, если угодно, во благо партии или из ненависти лично ко мне. Но это было не так, он ненавидит…
