Сергей Донской - Глаз урагана
– Что мы наделали, – пролепетала Наташа.
Только теперь Верещагин вспомнил, кто он такой и кто такая она, как их зовут и почему они вместе. А еще он подумал, что нужно снять с себя отяжелевшее тело, чтобы немного перевести дух, но обнаружил, что ему вовсе не хочется этого делать. Было такое чувство, что близость между ними возможна лишь до тех пор, пока они будут соприкасаться.
– Наташка, – прошептал он и, не в силах вымолвить что-либо еще, кроме ее имени, повторил: – Наташка, Наташа, Наташенька.
– Что? Что? Что? – спрашивала она, покрывая его лицо быстрыми горячими поцелуями.
«Как – что?» – изумился Верещагин и повторил:
– Наташка…
Ощущение при этом возникло такое, как в раннем детстве, когда впервые попробовал мороженое. Дивное имя хотелось без конца смаковать, осторожно пробовать кончиком языка, не давая ему как мороженому растаять.
– Я счастливый, Наташка, – полились из Верещагина слова восхищения, – я такой счастливый, кто бы только знал!
– Ясное дело. – Она перекатилась к стене. – Затащили девушку в постель и рады.
– Я не затаскивал, я…
– Еще скажите, что это я вас затащила, – перебила Наташа.
Он поморщился:
– Не о том мы, не о том!
– А о чем надо?
– Выходи за меня замуж, – выпалил Верещагин, – вот что я хотел сказать. Пойдем завтра в загс?
Пауза была короткой, но длилась достаточно долго, чтобы Верещагин успел взмокнуть от напряжения.
– Дурачок, – вздохнула Наташа, выгибаясь дугой и вытаскивая из-под себя край скомканного одеяла. – Завтра, вернее, сегодня, в загсе выходной. Первое января.
Это была чистая правда. Как и то, что во многих отношениях Верещагин оказался дурак дураком.
* * *Теперь, по прошествии многих лет, он по-прежнему совершал множество глупостей. Седины его не умудрили, время не научило уму-разуму. Доказательством тому были ежегодные Наташины вояжи на заграничные курорты. Хотя в данном случае инициатива исходила не только от нее. Вмешалась третья сила. Сперва Верещагин даже гордился оказанным ему доверием, но постепенно начал склоняться к мысли, что повел себя, как настоящий лох.
То есть, как всегда.
Нельзя, нельзя быть таким доверчивым, твердила Наташа изо дня в день, из года в год. При этом подразумевалось, что муж должен проявлять жесткость исключительно вне семьи, а дома пусть остается покладистым, добрым, мягким. Но разве это возможно? Человек не программируемый робот. Хотя с некоторыми людьми обращаются так, словно они безропотные машины, существующие для того, чтобы исполнять чужую волю.
Верещагин взял трубку, подержал ее немного, согревая в ладони, и вернул на рычаги старого черного телефона с белыми цифрами и буквами на диске.
Блюм! – откликнулся аппарат. Техника середины прошлого века. Устаревшая, как и сам Верещагин с его представлениями о добре, чести, справедливости.
Сутулясь, он сидел за своим рабочим столом и бессмысленно разглядывал всякую всячину, выложенную под прямоугольником исцарапанного плексигласа: календарик за невесть какой год, рекордно закрытая преферансная «пуля», пожелтевшие газетные вырезки с упоминанием научных достижений Верещагина, выцветший портрет Высоцкого, автомобильная карта области, семейная фотография.
На ней Верещагин выглядел старым, Наташа – по-прежнему молодой и желанной, а Степка, совсем еще ребенок, любовно прижимал к груди уродливого китайского трансформера. Дешевыми подарками от него уже не откупишься. Совсем взрослый. Курит, живо интересуется женским полом, задает недетские вопросы.
«И дрыхнет чуть ли не до полудня, – рассердился Верещагин. – Вот я в его годы…»
«Что? – ехидно спросил внутренний голос. – Все то же самое. Ложился поздно, вставал поздно, съедал завтрак, оставленный родителями, и валял дурака. Ну, разве что Майн Рида читал, вместо того чтобы пялиться в телевизор или компьютер».
При упоминании завтрака Верещагин досадливо крякнул. Степу ожидала порядком подгоревшая картошка с холодной яичницей. Как и вчера. И кажется, позавчера тоже. Ох и задаст же Верещагину Наташа, когда узнает, как он кормил единственного сына!
Или я ей.
Ревность взорвалась в груди огненным шаром, слепя, оглушая, доводя до белого каления. Успокойся, приказал себе Верещагин, снова снимая трубку. Раз обещал, нужно звонить. Начатое следует доводить до конца. Отпустил Наташу в Каир – терпи, не жалуйся. Скоро, очень скоро она вернется. Верещагину намекнули, что отпуск Наташи завершится раньше, чем планировалось. Расходы будут возмещены. Плюс солидная премия в ближайшей перспективе. Это значит, что отныне Верещагины могут отдыхать вместе, а не порознь. Игра стоит свеч. Или свечей?
Так и не определившись с грамматикой, Верещагин, поглядывая в блокнот, набрал длиннющий номер египетского отеля. Международный разговор будет оплачен. Все будет оплачено. Кроме здоровья и нервов.
– Алло? – сонно откликнулась Наташа.
Сонно или томно?
– Привет, – сказал Верещагин. – Как дела?
– Отдыхаю.
С кем, хотелось бы знать?
– Ну и молодец, – бодро произнес Верещагин. – А я вот на работе.
– С рабочего, значит, звонишь? – насторожилась Наташа.
В трубке прозвучал тихий щелчок, после чего фоновый шум изменил тембр и сделался похожим на шорох поземки.
Их подслушивают? Ну и черт с ними!
– Откуда же еще, – хмыкнул Верещагин.
Он приложил трубку к другому уху. Она была влажной от пота.
– И правильно. – Наташа облегченно вздохнула. – А то сильно умные. Как работать, так ты. А как деньги получать, так Эзейнштейн.
– Эйнштейн, – поправил Верещагин.
– И он тоже, – согласилась Наташа. – Все, кроме тебя.
Несмотря на сварливые нотки в ее голосе, на душе стало легче. Не станет же женщина читать нотации мужу, находясь в номере не одна.
Или, напротив, станет?
Верещагин покосился на исписанную страничку блокнота.
– Ничего, – сказал он. – Будет и на нашей улице праздник.
– В следующей жизни? – кисло осведомилась Наташа.
– В этой, Натали, в этой. И очень скоро.
– Повышают?
– Это тоже. Но главное – премия.
– Какая премия?
– Государственная, – с достоинством ответил Верещагин.
– Шутишь? – По изменившемуся голосу Наташи можно было определить, что она приподнялась с места или вообще встала.
Главный вопрос для русской интеллигенции не «что делать». Главный вопрос – денежный. Главный и неразрешимый.
– Не шучу, – сказал Верещагин.
– А сколько это? – заволновалась Наташа.
– Около пятидесяти тысяч. В долларовом эквиваленте.
– Эк… Правда?!
Верещагин в последний раз заглянул в блокнот и закрыл его.
– Правда, – ответил он. – Я тут с ребятами одну программку закончил, которая… Нет, не по телефону. И вообще распространяться на эту тему не имею права.
Но Наташу меньше всего интересовала работа мужа. Ее тревожило совсем другое.
– Ты сказал: с ребятами, – напомнила она. – Выходит, премия коллективная?
– Персональная, – отчеканил Верещагин.
Если обещанной премии не будет, то он пропал. Наташа не простит. До конца дней будет попрекать этими тысячами, как будто их у нее украли.
– Какой ты у меня молодец, – воскликнула Наташа, охваченная одним из тех редких порывов, когда в искренности ее не приходилось сомневаться. – Я так по тебе скучаю, так скучаю!
А вот тут проступала фальшь, как старые трещины проступают сквозь свежую побелку.
– Я тоже скучаю. – Верещагин как следует откашлялся, прежде чем сказать то, ради чего, собственно говоря, и затевался разговор. – Если, гм… – Он снова прочистил горло. – Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу. Ты для меня все. Ты для меня свет в окошке.
– Да? – изумилась Наташа. Вообще-то привязанность мужа не являлась для нее новостью, но уже давно он не был таким красноречивым. Прямо-таки относительно молодой специалист, заполучивший в свое распоряжение студентку.
– Без тебя мне не жить, – твердо произнес Верещагин. – Я ради тебя на все пойду.
– Слушай, зачем ты мне все это говоришь?
– Я думал, тебе будет приятно.
– Конечно, приятно, но…
Но государственная премия дороже всех ласковых слов, верно?
– Я тебя люблю, – произнес Верещагин, игнорируя многозначительное «но». – Очень. Больше жизни.
– Я тоже, – промямлила растерявшаяся Наташа.
– Скорей возвращайся.
– Уже совсем немножко осталось. А премию наличными дают или на сберкнижку?
– Что-то со связью. – Верещагин подул в трубку. – Я тебя не слышу.
– Я тебя отлично слышу! – крикнула Наташа.
– Алло, алло…
– Виталик!
Верещагин осторожно положил трубку на телефонный аппарат и сунул в рот сигарету. Ужасно хотелось курить. А еще хотелось немедленно очутиться рядом с женой. Неизвестно только для чего. Чтобы, в конце концов, задать ей заслуженную трепку или прижать к груди?
