Рахим Эсенов - Легион обреченных
Стояла глубокая осень, но степь все еще хранила в себе тепло лета. В синем мареве за горизонтом затаилась Дашти Марго — Пустыня смерти. Это в ее раскаленной утробе рождаются летней порой жгучий «афганец», а зимой — студеные ветры.
«Зима на пороге, — невесело подумал Эшши-хан, сдерживая молодого аргамака, норовившего перейти в галоп, — а тут теплынью веет. Не к добру это...»
— Что нос повесил, Эшши-хан? — как ни в чем не бывало спросил Каракурт, нагнав его на рыжем иноходце, и по привычке оглянулся. Позади на почтительном расстоянии неслась кавалькада ханских джигитов. — Не тужи! Тебе Вели Кысмат-хан опять поклон шлет...
Эшши-хан невольно покосился на объемистый хорджун, притороченный к седлу иноходца, где, должно быть, упакована рация. Каракурт, перехватив его взгляд, рассмеялся:
— В Герате скоро будет Ходжак, твой спаситель и друг. С инструкциями от самого шефа. Тебе в Иран ехать не придется...
— А я и не собирался. Я в обиде на иранских иомудов. Мы за родичей их считали. В тяжелые дни отец у них защиту и приют искал, а они повели себя как продажные твари. Чего один Метюсуф Атаджанов стоит...
— С ним беда приключилась. Ходжак все подробности знает.
— Аллах всемогущ и справедлив — все видит! — злорадно засмеялся Эшши-хан. — Настигла-таки этого выродка карающая длань.
— Атаджанова покарали большевики и собственная глупость.
— Аллах карает нечестивцев и руками большевиков.
Каракурт хитровато улыбнулся, его так и подмывало сказать: «А кто твоего братца Эймира покарал? Божья десница?»
Как-то ишан Герата заметил среднему джунаидовскому сынку: «Ты, Эймир-хан, говорят, подбиваешь своих родичей на уважаемых людей доносы строчить?» — «Лишиться мне руки, тагсыр, если это так!» — истерично воскликнул Эймир и протянул ишану одну руку, словно отдавая ее на отсечение. «Аллах с тобой!» — только и промолвил тот. Эймир-хан, возвращаясь домой от ишана, упал с коня и сломал руку. Он долго ходил к тебибу лечиться, но рука так и осталась кривой.
Джунаидовским выродкам все дозволено: и хозяина ослушаться, и духовное лицо, даже самого аллаха обмануть... Разве посмел бы Каракурт Мадеру перечить? А Эшши-хану можно — ему все простят. За его спиной восемьсот всадников, все богачи Герата, Меймене, Мазари-Шерифа. Мадер уже видит его ханом Хивы... А кто такой Курреев? Без роду и племени. За него и постоять некому, весь во власти немца: прикажет убрать — прикончат за милую душу.
— Сам-то чего скис, Нуры? — насмешливо спросил Эшши-хан. — О чем думаешь?
— Правду говорят, что у большевиков все ушли на фронт и границу некому охранять?
— Туда путь держишь?
— Рад бы, да не велено. Других пошлю. — Каракурт, подъехав вплотную к Эшши-хану, зашептал ему на ухо, словно кто-то мог услышать. Потом громко произнес: — Уверился, что советскую границу одни женщины охраняют и перейти ее — плевое дело?
— Брехня! Летом мы сунулись — пятерых джигитов сгубили.
— Не на базаре слышал, в Берлине!
«В Берлине! — Эшши-хан про себя передразнил Каракурта. — И такие вот пройдохи дурят Мадера, чтобы за сведения деньгу слупить. А нам боком вылазит. Только и слышишь приказы из Берлина: «Советы обессилели, переходите границу, налетайте на заставы, колхозы!..» Вслух же сказал:
— На заставах у них фронтовики появились. Будешь своих переправлять, увидишь. Смотри только, не обожгись!..
С чего это Эшши-хан такой предупредительный? Каракурт изобразил на лице подобие улыбки, хотя глаза его были злые-презлые.
К вечеру второго дня всадники въехали в Герат через Кандагарские ворота. Каракурт же, не доезжая, свернул с дороги и по окраине добрался до конспиративной квартиры. Он не сожалел, что не принял гостеприимного жеста Эшши-хана, так как ни на йоту не верил ему, опасаясь мести за Гуртли. Эшши-хана отказ Курреева тоже устраивал: этот наглец ему изрядно надоел в Фарахе, да и с убийством не все ясно, раз он к тому руку приложил.
Рычащий клубок волкодавов то разматывался стремительно, то опять скатывался в живой, взъерошенный ком на влажной осенней земле. Летели вокруг клочья шерсти обезумевших от грызни собак. Перед чернобородым человеком, стоявшим у глухого дувала, мелькали окровавленные морды, ощеренные желтые клыки. Из кучи иногда выскакивал побежденный пес и, поджав обрубок хвоста, бросался прочь без оглядки.
Чернобородый — в добротном верблюжьем чекмене и небольшой мерлушковой шапке — не без опаски выставил у своих ног крючковатую тутовую палку. Кто знает, что на уме у этих полуодичавших кобелей, вдруг схватившихся на дороге.
Над дувалом возникла голова Эшши-хана, повязанная платком. Кто-то снизу подал ему винчестер, и он, недолго целясь, выстрелил в разношерстную кучу. На месте осталась убитая собака, однако стая не рассеялась и продолжала остервенело грызться. Еще раз приложился к прикладу, но чернобородый ловким приемом выбил из его рук винтовку, которая со стуком упала на землю.
— Ах ты, раб несчастный! — взъярился Эшши-хан. — Ишак бородатый! Это моя улица, мой дувал! Я тебя сейчас проучу!..
— Что ж ты, совсем меня забыл? — заулыбался пришелец.
— Ходжак! — изумился Эшши-хан. — С бородой тебя не узнать. Заходи!..
Эшши-хан занимал просторный двор с несколькими добротными домами, доставшимися в наследство от отца. На окраине Герата, населенной в основном туркменами — дайханами, скотоводами и торговцами, — появление Ходжака осталось незамеченным, мало ли к Эшши-хану, как некогда к его отцу, приезжало отовсюду людей. В отличие от папаши сын не брезговал ничем — даже скупал у скотоводов шерсть и кожу, потом выгодно сбывал товар в больших городах. А в свободное от коммерции время молил аллаха о низвержении большевистского строя в Туркмении.
Когда Германия напала на Советский Союз, Эшши-хан, выполняя предсмертную волю отца, вновь созвал под зеленое знамя пророка верных нукеров, некогда распущенных Джунаид-ханом по требованию правительства Афганистана, которое объявило о своем нейтралитете по отношению к СССР. Однако червь сомнения точил его душу. Немцы собирались овладеть Москвой через три-четыре недели, а их отбросили от красной столицы и, говорят, изрядно намяли им бока. Еще в августе прошлого года клялись они прорваться на Кавказ, но и здесь вышла осечка. Послушаешь истеричный голос берлинского диктора — германские войска вот-вот поставят на колени большевиков, послушаешь спокойную речь диктора Туркменского радио — рассказывает об успешных боях Красной Армии с вермахтом... Одному аллаху ведомо, когда немцы сомнут русских, овладеют Туркменией, доберутся и сюда, в Герат.
— Когда? — доверительно спросил Эшши-хан, оставшись с Ходжаком вдвоем. — Второй год уже идет война. Что посоветуешь?
— Как прикажешь говорить с тобой? — вопросом на вопрос ответил Ходжак. — Как эмиссар Вели Кысмат-хана или как твой друг?
— Сначала скажи как эмиссар.
— Указания тут твердые: переходить границу, нападать на колхозы, на советские села. Наш шеф говорит: «Россия на последнем издыхании. В тылу остались одни женщины. Там голод, хаос...»
— Сам-то как думаешь?
— Сам? — помялся Ходжак. — Не разговорюсь ли я на свою голову? Вы же с Вели Кысмат-ханом давние друзья...
— Говори, ты мне как родной. Говори, не бойся! Я тебе сам такое скажу, еще раз убедишься, как Эшши-хан может быть благодарен друзьям...
— Я недавно из Туркмении. Нет там никакого хаоса. Люди день и ночь трудятся, чтобы помочь одолеть немцев. Они уверены, что победят...
— Я так и знал! — Эшши-хан заскрежетал зубами и задумчиво добавил: — А наши хозяева хотят и нас головой в пекло. Но нас так мало!.. И этот Нуры, сын Курре, меня тоже на это подбивает...
— А кто этот человек? — Ходжак сделал вид, что такое имя ему незнакомо.
— Есть тут один, — процедил сквозь зубы Эшши-хан, — не знаешь ты его или забыл. Так он и тобой интересовался, кто ты да что ты из себя представляешь. Больше расспрашивал о твоем давнем приезде в Герат, о встрече с моим отцом. Тоже, как ты, эмиссар...
— А где он сейчас? Повидать бы его.
— В Батгиз подался, в афганском Маручаке его люди.
— Поди, всего полторы калеки? — усмехнулся Ходжак.
— Не скажи. Этот сын Курре все афганские тюрьмы обрыскал, два с лишним десятка агентов завербовал. Среди них, пожалуй, и Гуртли, сын Аллаберды. Такому я и сотню доверил бы.
— На границе у зеленых фуражек засада на засаде. Нарвется этот Нуры.
— Дай аллах! Одним прохвостом станет меньше. Он, как гиджен[19], ничто его не берет. Забросит агентов, а сам в Герат вернется.
Тень беспокойства легла на лицо Ходжака.
— Не волнуйся, Ходжак! — Эшши-хан по-своему воспринял его волнение. — Я понял, что тобой Мадер интересуется, и сказал ему: на тебя можно положиться как на каменную гору.
— Ты, Эшши, как всегда, мудр. Умно поступил, что в Иран не поехал. Не миновал бы и ты капкана, в который Атаджанов по глупости своей угодил...
