Тени исчезают на рассвете - Квин Лев Израилевич

— Но ведь таких машин еще нет, — заметил Алексей.

— Нет, так будут. — решительно сказала Надя. — Вы вот, наверное, думаете, что все сводится к различного вида кипятильникам? Поймал с помощью огромных зеркал пук солнечных лучей, направил их на котел с водой — и жди, пока закипит. Так, да? А знаете ли вы, что солнечную энергию преобразуют непосредственно в электрическую с помощью полупроводниковых элементов? Без всяких промежуточных этапов. Прямо так: солнце — электричество. Знаете?

Алексей поднял вверх руки.

— Сдаюсь! Не знаю. И очень прошу, расскажите подробнее.

— Популярно объяснять я не умею, а технические подробности вас не заинтересуют. Лучше прочитайте литературу об этом. Вот есть такая книга…

Они так увлеклись разговором, что не заметили, как наступил вечер.

— Ого! Уже поздно! — сказал Алексей, случайно посмотрев на часы. — Знаете что, пойдемте в вагон-ресторан, — предложил он. — Я ведь еще не обедал.

— Пойдемте, — согласилась Надя. — Только уговор: каждый платит за себя.

ЛИЧНОЕ ПИСЬМО

В самом центре Южносибирска, там, где главная магистраль города, тянущаяся чуть ли не на десять километров, пересекает Новую площадь, рядом с шестиэтажным жилым домом стоит небольшое деревянное здание, довольно невзрачное на вид. Раньше здесь проживал известный всему городу детский врач. После его смерти оказалось, что у него нет наследников, и дом стал государственной собственностью. Его хотели передать детскому саду текстильного комбината — за домом был большой двор, и ребята чувствовали бы себя здесь привольно, особенно летом.

Но тут появился еще один претендент. Это был Иван Васильевич Мокшин, директор южносибирского треста столовых и ресторанов, "пробивной силы мужик", как его называли в местных торговых кругах. Он добивался, чтобы сюда перевели вверенное ему учреждение. И добился! Трест столовых и ресторанов переехал из большого здания, в котором он занимал несколько комнат рядом с комнатами других родственных ему организаций, в новое помещение.

И тут Мокшин развернул свои хозяйственные способности, стесненные прежде в унылых стенах казенного здания, похожего на казарму. "У нас должно быть не учреждение, а игрушка", — такую программу провозгласил он на общем собрании служащих. И дом старого врача преобразился. Новая, сверкающая полировкой мебель, ковры на полу, люстры и лампы дневного света… И, наконец, солидная, под стеклом, вывеска у подъезда с крупной надписью золотыми буквами на черном фоне:

Под этой надписью можно было прочитать другую, мелкую:

Прохожие, смеясь, качали головами: ну и любители пускать пыль в глаза! Только почтальонам первые дни было не до смеха: корреспонденция адресована какому-то тресту, а на вывеске — министерство!.. Потом ничего, привыкли.

Вот и сейчас почтальон зашел в подъезд, не обращая внимания на вывеску. Он привычно поднялся по ступенькам, покрытым ковровой дорожкой, прошел мимо швейцара, дремавшего на стуле возле пустой вешалки (от посетителей треста требовалось снимать верхнюю одежду, но сейчас было лето), и постучал в дверь, к которой была прикреплена табличка: "Секретариат".

— Да-да, заходите, — послышался спокойный, чуть надтреснутый голос.

— Здравствуйте, Сергей Павлович, — поздоровался почтальон.

Сергей Павлович Семенов, мужчина лет пятидесяти пяти, с седоватыми усами и бритой головой, сидевший за письменным столом, приветливо кивнул ему в ответ:

— Мое почтение.

— Вот газетки. "Крокодильчик" есть. И письмо еще самому. Занести или вы передадите?

— Ну-ка, покажи.

Сергей Павлович повертел в руках синий конверт со штампом "Авиа" и положил его в папку "Для доклада".

В это время открылась дверь кабинета. На пороге появился Мокшин.

— А, письмоносец… Что принес хорошего?

— Письмо вам личное.

— Личное? Почему не на дом?

— Не могу знать.

— Хорошо, посмотрим… Семенов, занеси мне.

— Я сейчас, Иван Васильевич, только приказ допечатаю.

Почтальон вышел, вытаскивая на ходу из сумки очередную стопу писем. Сергей Павлович пересел к столику в углу, на котором стояла пишущая машинка с заложенным в нее листом.

Увлекшись работой, он не заметил, как в комнату вошел человек. На вид ему было лет двадцать восемь — тридцать Высоко взбитые черные волосы, косо подрезанные баки, спускавшиеся чуть ли не до самого подбородка, вельветовая курточка светло-коричневого цвета, голубые брюки, настолько узкие внизу, что, казалось, они вплотную обтягивают ногу, фотоаппарат, небрежно перекинутый через плечо, — все это вместе взятое придавало ему вид заправского стиляги. Но живой огонек, светившийся в глазах, как-то странно противоречил этой кричащей внешности.

Вошедший постоял немного у двери, наблюдая, как печатает Сергей Павлович, а затем сказал:

— Здорово! Двумя пальцами, а как быстро.

Сергей Павлович обернулся.

— А, это ты, Жаркин. Здравствуй, Федя… А как же иначе? Ведь у меня должность такая. Секретарь-машинистка, — усмехнулся он. — И в удостоверении записано.

— Так и не переделал начальник кадров? — Федя подошел к стулу, повернул его и уселся верхом. Видно, он был здесь своим человеком.

— Переделает он, как же! Говорит: "Числится в моем штатном расписании секретарь-машинистка — и баста! Занимаешь эту должность — значит, ты и есть машинистка!" Говорю ему: "Какая же я машинистка, сами посудите. В крайнем случае — машинист. Я же все-таки мужчина". А он: "Это не мое дело, кто ты такой есть. Должности машиниста у меня нет, тут не паровозное депо. У меня только машинистки".

— Вы бы хоть Мокшину пожаловались, — посоветовал Федя.

— Говорил я Ивану Васильевичу. Смеется. Вчера тут какое-то начальство к нему приходило, так он меня в кабинет вызвал и представил: "Вот моя секретарь-машинистка. Глазки не строит, губки не красит. Словом, старуха моя довольна".

— Это же издевательство! — Федя вскочил со стула. — И вы позволяете!

— Уж и издевательство, — сказал Сергей Павлович с добродушным смешком. — Пусть себе! Зарплата моя ведь от этого не убудет. А во всем другом Иван Васильевич ко мне хорошо относится… Ну, Федя, рассказывай, как твои дела в редакции?

— Принимают…

— Поздравляю, поздравляю от души!..

— Погодите поздравлять. Требуют, чтобы от Мокшина бумага была об увольнении… Вы говорили с ним, Сергей Павлович?

— Говорил. Все в порядке.

— Нет, честное слово? — обрадовался Федя.

— Вот приказ печатаю. Смотри: "Уволить по собственному желанию".

Взяв бумагу из рук Сергея Павловича, Федя быстро пробежал ее глазами.

— Ну и молодец же вы! Как же вам удалось уговорить Мокшина? Ведь только вчера он еще кричал: "Не уволю!"

— Подходец, Федя, подходец… Иван Васильевич ведь человек не злой. Перечить ему нельзя, это верно, — свирепеет. А если по-хорошему, то многое можно сделать.

— Спасибо, Сергей Павлович. Я в долгу не останусь, вот увидите! Через неделю появится в газете ваш портрет. "Лучший секретарь-машинист нашего города С.П. Семенов. Фото Ф. Жаркина".

Сергей Павлович вложил выписку из приказа в папку, где уже лежало письмо, и открыл обитую коричневой клеенкой дверь с надписью: "И.В. Мокшин, директор".

Кабинет Мокшина не походил на обычные учрежденческие кабинеты с их дешевым канцелярским уютом. Иван Васильевич был человеком широкого размаха. И если дома широту его натуры сдерживала супруга, поднимавшая шум из-за каждого истраченного "на пустяки" рубля, то уж здесь, на работе, ничто не препятствовало осуществлению его смелых замыслов.

Прежде всего, Иван Васильевич отказался от обычного для кабинетов руководящих работников стола в форме буквы "Т". "Кабинеты существуют не для совещаний, а для работы", — изрек он и приказал оборудовать для совещаний особую комнату.