Виктор Михайлов - Черная Брама
В трюме было сыро и холодно, но капитан-лейтенант видел, как на лбу Шлихта выступили крупные капли пота. От его любезности не осталось и следа. Он быстро вынул пачку сигарет и закурил.
— Вскрыть ящик! — приказал Девятое.
— Я протестую! — вмешался Шлихт. — Вы решили вскрывать только каждый третий…
— А теперь я приказываю осмотреть каждый первый! — спокойно сказал Девятов и добавил: — Кроме того, господин Шлихт, своим подчиненным я отдаю приказания на русском языке, которого вы не знаете…
Когда пограничники сняли верхнюю крышку ящика, они увидели ноги, обутые в кирзовые сапоги.
Перекантовав ящик набок, матросы вытащили человека. Он был в бессознательном состоянии. Длительное, в течение нескольких часов, пребывание в ящике вниз головой, не пошло на пользу этому пассажиру.
У Шлихта отвисла губа с прилипшей к ней сигаретой. Он вытер платком лоб и, беспомощно разведя руками, пробормотал:
— Не понимаю… Не знаю, как это случилось… Этого человека я никогда раньше не видел. Первый раз…
— Господин Шлихт, вы утверждаете, что пять дней перехода от Киля этот человек находился в ящике без пищи и воды? — спросил Девятое…
— Нет, я этого не утверждаю, но… — Шлихт замолчал, увидев, что Девятов достал из ящика пехотную лопату и вещевой мешок.
В карманах кожаной теплой тужурки пассажира, так неудачно сделавшего стойку на голове, были: пачка папирос «Беломорканал» фабрики им. Урицкого, удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом на имя руководителя геологоразведочной партии Василия Васильевича Благова, и паспорт на то же имя.
— Судя по документам, Благов является советским гражданином, — не скрывая иронии, сказал Девятов. — Мы снимем его с вашего судна. Тем более что он нуждается в неотложной медицинской помощи.
Шлихт беспомощно развел руками.
Обвязав «геолога» концом за туловище, его, словно мешок, подняли из трюма на палубу.
— Подпишем, господин Шлихт, протокол осмотра! — пригласил Девятов.
Они молча пошли к трапу. Девятов видел, как у поднимавшегося перед ним Шлихта клапан заднего кармана оттопыривал тяжелый пистолет.
Когда они вышли на верхнюю палубу, за кормой «Ганса Весселя» с наветренной стороны, придерживаясь дистанции двух кабельтовых, покачивалась на волне «Вьюга». А по носу слева Девятов увидел приближающийся знакомый силуэт небольшого судна.
К месту происшествия шел быстроходный штабной катер.
КОРГАЕВА САЛМА
Получив указание штаба, «Вьюга» пошла в базу.
Ранним утром следующего дня корабль подходил к Коргаевой Салме. Штормовой ветер сменился штилем. Над заливом курился туман. Мерно вздымались крупные валы зыби. Нос корабля то поднимался над валом, то опускался в межвалье.
У гюйсштока впередсмотрящим стоял Нагорный. Качка вызывала у него чувство непреодолимой тоски. Туго затянув ремень и упрямо сжав губы, он всматривался в белесую мглу тумана.
Бывало, в училище ротный командир, распекая за нерадивость, пугал его:
«Погодите, Нагорный, вот кончите школу да отправят вас в Коргаеву Салму, узнаете, почем фунт лиха!..»
Позже Андрей узнал о Коргаевой Салме от мичмана Ясачного, боцмана «Вьюги», прибывшего из Заполярья, чтобы сопровождать их к месту назначения. Вспомнился синий дорожный чайник мичмана, обжигающий руки, в эмалированной кружке чай и беседа под монотонный перестук колес.
Нестерпимо захотелось чаю, погреть о кружку озябшие руки.
Тогда, в поезде, испытывая тревожное чувство неизвестности, он узнал, что корга — небольшой каменистый остров, а салмой в Заполярье называют пролив, отделяющий остров от материка.
Протяжно и грустно басили ревуны, подавая сигналы в тумане, им вторил тифон корабля. Медленно, словно на ощупь, огибая Корту, «Вьюга» входила в бухту.
Из мглы выплыл красный конус нордового буя.
Предупредив двумя свистками, Нагорный передал на мостик:
— Вижу слева по носу буй!
Прозвучал предупреждающий сигнал ревуна.
Малым ходом корабль подходил к узкому фарватеру Коргаевой Салмы.
Помощник командира отдал команду:
— По местам стоять! На якорь, швартовы становиться!
Нагорный занял свое место на полубаке.
Мигнул зеленый огонек у южной оконечности пирса. Отрабатывая правой машиной, корабль медленно привалился к стенке. С носа взметнулся бросательный конец, и вот уже петля троса заведена на большой пал причала. Борт мягко прижал подставленный кранец, и «Вьюга» подвалила кормой…
В училище Коргаева Салма представлялась Нагорному чем-то таинственным и страшным, теперь же он с нетерпением ждал каждого возвращения в базу. Казалось бы, здесь, в Коргаевой Салме, ничего не менялось в жизни матроса, он оставался на корабле, так же жил в кубрике, трудился так же, как и в море, дышал тем же влажным, просоленным морозным воздухом, и все же в базе Нагорный больше чувствовал свою связь с людьми и домом… Причиной этому было то изнуряющее недомогание, которое он испытывал в море, и, конечно, почта — маленькая комната за железной дверью, пахнущая сургучом, штемпельной краской и фруктами, — здесь подолгу в ожидании возвращения адресатов с моря лежали посылки с дарами юга. На почте Нагорный получал до востребования письма из дома, голубые конверты Светланы…
Коргаева Салма за последнее время преобразилась. Здесь выросли большие благоустроенные дома. Клуб, хлебозавод, немногочисленные, но такие опрятные улицы, что, прикурив папиросу, было неловко бросить на мостовую спичку. Поселок живописным амфитеатром спускался к морю. По бухте деловито сновали посыльные катера и буксиры.
Отпуская Нагорного на берег, капитан-лейтенант Футоров спросил:
— Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, товарищ капитан-лейтенант, — ответил Нагорный, и на его лице появилось мальчишеское, упрямое выражение.
Подтянутый, упорный в достижении своей цели парень все больше нравился замполиту.
На пирсе Нагорный еще чувствовал себя так, словно шел по палубе корабля в штормовую погоду.
Восемь дней он был в плавании. Море не щадило — холодные северо-восточные ветры обжигали его лицо, сырая изморось заползала за ворот бушлата, тяжелый, непривычный матросский труд изнурял, но в то же время Андрей чувствовал, что из каждого плавания он приходит с новым сознанием своей силы. Это наполняло его торжеством победы, пусть еще маленькой, но все же победы.
Поселок был скрыт завесой тумана. Навстречу Андрею попалась женщина с веселой стайкой ребятишек. Он узнал Футоровых. Надежда Григорьевна и все четверо ребят, старшему из них было лет восемь, шли на пирс встречать главу дома. Отступив в сугроб, Нагорный поздоровался.
Снег уже потемнел и стал ноздреватым, как всегда весной. В это время года в Москве уже продают привезенные с юга мимозы.
«Будут от Светланы письма? Сколько? Одно, два, а быть может, три?» — думал Нагорный и, не останавливаясь, прошел мимо почты. Чем больше ему хотелось получить голубые конверты, надписанные знакомым мелким, округлым почерком, тем больше он старался отдалить эти минуты радости.
За клубным штакетником стояла заботливо укутанная снегом молодая рябина. Нагорный с нежностью посмотрел на деревце — он вспомнил другую, подмосковную рябинку…
…Это было осенью позапрошлого года. У военкомата уже дожидался автобус. Неторопливо поглядывая на часы и вороша ногами палый желтый лист, Андрей ходил по аллее парка.
Света была взволнованная и растерянная. Прощаясь, она притянула его к себе и поцеловала в губы. Ощущение этого первого поцелуя Андрей помнит и сейчас. Тогда у калитки он оглянулся и увидел Светлану с косынкой в беспомощно опущенной руке. И, словно врачуя боль первого расставания, рябина положила на ее плечо ветку с гроздьями ярких ягод…
Туман редел. С бухты доносился жалобный крик чаек. Птицы спорили с мощными звуками рояля — трансляционный узел клуба передавал урок гимнастики. Казалось странным, что в этот день и час и в Москве и в родной Кашире, так же как здесь, в Заполярье, звучат одни и те же звуки рояля… Только сейчас Нагорный сообразил, что еще очень рано, а почта открывается в десять часов.
Медленно он пошел к старому причалу. Здесь швартовались сухогрузные баржи, буксиры, катера «Касатки», прозванные так за их высокие мореходные качества.
Нагорный прислонился к штабелю бревен. По ту сторону бухты в редеющем тумане высился силуэт «Вьюги». Узкие, словно бойницы, порты фальшборта, гордая форма носа, чуть скошенная назад труба — весь его вытянутый, длинный корпус выглядел даже здесь, у стенки, настороженным, сильным и готовым к стремительному движению.
Может быть, впервые Нагорный подумал о том, что это его корабль, с которым он связан крепким, выстраданным чувством привязанности.
Мороз крепчал, пробираясь за шинель, ноги стыли. Нагорный решил вернуться на корабль. Он шел быстро и, поднимаясь по трапу, почувствовал, что идет в свой дом, где его ждет тепло обжитого кубрика, знакомые шумы, запахи, а главное, люди — матросы, так же как и он, познающие суровые законы моря.
