Лев Шенин - Военная тайна
Последнее, впрочем, не слишком удивило полковника Вейцеля, как и других военных атташе, потому что выносливость русского солдата была давно общепризнана и широко известна. Вейцелю запомнился один разговор на эту тему, происходивший в палатке, в которой отдыхали Вейцель и американский военный атташе полковник Армстронг.
— Понимаете, дорогой коллега, — говорил Армстронг, высокий, рыжеватый, белозубый человек с безупречным пробором и грубоватыми манерами, — выносливость русского солдата — это то, что осталось большевикам от царизма. Пока это еще у них в крови. Эти скифы действительно способны вынести то, от чего солдаты цивилизованных стран пришли бы в ужас. В данном случае уровень их материальной культуры идет им на пользу. Когда я спросил одного их майора, возит ли он с собой походную резиновую ванну, он посмотрел на меня с таким удивлением, что я почти смутился… Парень, представьте себе, не имеет об этом понятия…
И рыжий Армстронг громко захохотал, оскалив свои зубы.
Да, походных ванн у советских офицеров не было. Но Вейцель не считал, что это снижает боевые качества русских. И когда в заключение маневров сотни советских самолетов выбросили десант в несколько тысяч человек и ни один из парашютистов не задержался после приземления более минуты, полковнику фон Вейцелю стало не по себе.
Но что делать, если мир так дурацки устроен, что нередко выгоднее делать вид, что не замечаешь того, что на самом деле хорошо заметно, и не понимаешь того, что в действительности отлично понято. Вейцель был не так наивен, чтобы послать в Берлин правдивый доклад о маневрах. Он потел целую ночь, выдумывая основания для главного вывода: маневры показали отсталость техники, низкий уровень военной подготовки офицерского состава, плохое тактическое взаимодействие частей…
Вейцель знал, что только такой доклад будет одобрен и представлен фюреру и, главное, фюреру будет приятен…
И действительно, через некоторое время после отсылки доклада о маневрах полковник фон Вейцель получил письмо Пиккенброка, в котором, между прочим, указывалось:
«… Фюрер и рейхсминистр Геринг, ознакомившись с представленным вами докладом, отметили глубину сделанного вами анализа состояния войск нашего возможного противника и вполне разделяют выводы, к которым вы. пришли…»
Господин фон Вейцель пять раз перечитывал эти строки и таял от удовольствия. Мог ли он подумать, что тот же фюрер, который «вполне разделял» выводы господина Вейцеля, после разгрома немецких войск под Москвой, в декабре 1941 года, прикажет «расстрелять бывшего полковника и бывшего военного атташе в Москве Ганса Вейцеля за злостную дезинформацию» о состоянии советских вооруженных сил»?
Разумеется, господину атташе ничего подобного и в голову не приходило. В тот вечер, когда прибыло письмо Пиккенброка, Вейцель обрадовался до такой степени, что, несмотря на свою скупость, известную всему составу германской миссии, отправился в «Метрополь» и даже пригласил стенографистку посольства фрейлен Грету, высокую, полногрудую блондинку, не отличавшуюся при упомянутых достоинствах чрезмерно строгим нравом. В «Метрополе» господин фон Вейцель разошелся до такой степени, что за ужином заказал шампанское и даже преподнес фрейлен Грете цветы и коробку шоколада «Красный Октябрь». Правда, наименование коробки не очень импонировало господину атташе, но шоколад был отменный…
Все это полковник Вейцель вспоминал в то свежее майское утро, с которого начинается это повествование. Вспомнил он и возвращение в Москву вместе с господином Крашке. В Москве Крашке сразу взялся за работу и сначала производил самое выгодное впечатление. Ему даже удалось найти ход в тот самый научно-исследовательский институт, в котором работал этот проклятый конструктор Леонтьев, из-за которого господин фон Вейцель имел столько неприятностей и хлопот.
Дело в том, что еще Шмельцер, работавший до Крашке над «операцией Сириус», добыл через своего агента списки сотрудников института и переслал их в Берлин. Крашке на всякий случай стал проверять, нет ли у кого-либо из них родственников среди белоэмигрантов, проживающих в Берлине. И в самом деле среди сотрудников института оказался некий Голубцов, работавший в качестве ночного сторожа — вахтера. Звали его Сергей Петрович.
А между тем в числе белоэмигрантов, проживавших в Берлине, значился некий Голубцов, бывший царский генерал, отличавшийся весьма респектабельной внешностью, благодаря которой он и работал теперь в качестве швейцара в берлинском отеле «Адлон». Крашке решил на всякий случай проверить, не состоит ли бывший генерал Голубцов в родственных связях с ночным сторожем Сергеем Голубцовым. Это предположение подтверждалось: Голубцов, вызванный к Крашке, заявил, что у него действительно имеется в России племянник Серж Голубцов, сын его брата Петра Голубцова, скончавшегося в 1917 году, что этот Серж Голубцов служил в контрразведке деникинской армии, а затем; не успев эмигрировать, остался в России и, кажется, в дальнейшем устроился в Москве. Однако связи с ним генерал Голубцов не имел.
Само собою разумеется, выезжая в Москву, Крашке захватил с собою письмо от бывшего генерала к его племяннику, а также сохранившуюся фотографию времен гражданской войны.
Сергей Голубцов жил на окраине Москвы, в Измайловском зверинце. Господин Крашке вычитал в старом справочнике, что один из первых русских царей — «тишайший» Алексей Михайлович ездил в эти места охотиться, в связи с чем эта местность и получила такое наименование. Теперь туда можно было добраться на машине или трамваем. Крашке остановился на последнем, так как пришел к выводу, что чем демократичнее способ передвижения по Москве, тем он безопаснее для разведчика.
В целях предосторожности Крашке, выйдя из здания посольства в Леонтьевском переулке, сначала направился к Арбату и вышел на Бульварное кольцо. У памятника Тимирязеву Крашке отдохнул на скамейке и, убедившись, что за ним никто не следит, направился к Пушкинской площади, где внезапно, на ходу, прыгнул в вагон трамвая, с которого также внезапно соскочил в районе Чистых прудов. И уже отсюда сначала на автобусе, а затем в трамвае добрался до Измайловского зверинца.
Когда он вышел на асфальтированное шоссе, с одной стороны которого стояли небольшие деревянные домики с палисадниками и огородами, а с другой — шумел сосновый, далеко уходящий лес, то сразу почувствовал себя спокойно.
Шоссе было пустынно в этот сентябрьский вечер, с огородов доносились голоса игравших детей, высокие сосны мирно пламенели в лучах заходящего солнца.
Без особого труда господин Крашке обнаружил нужный ему дом. Он стоял за палисадником, деревянный и старый, с выцветшей от времени, когда-то зеленой окраской и заплатанной ржавой крышей, уже чуть покосившийся и заметно осевший в землю.
Крашке еще раз оглянулся — шоссе было по-прежнему пустынно — и уверенно толкнул скрипучую калитку. Во дворе, заросшем травой, никого не было, выходящая во двор дверь была открыта. Крашке поднялся по деревянным ступеням и оказался в маленькой темноватой кухне. Здесь тоже никого не было, но за неплотно закрытой дверью слышались перебор гитары и хрипловатый баритон, с большим чувством исполняющий романс: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…»
Господин Крашке с удовольствием прислушался. Некогда, в дни молодости, судьба, а точнее немецкая разведка занесла его в один уездный городишко Могилевской губернии. По характеру задания ему надо было завести связи с местным начальством и офицерами дивизии, расквартированной в этом городке. Крашке познакомился с дочерью воинского начальника Зиночкой Бурцевой, открыл в городе аптеку, играл в преферанс с уездным исправником и земским начальником, лихо плясал на балах и, наконец, добился руки и сердца дочери воинского начальника.
Уже после свадьбы Зиночка призналась молодому супругу, что покорил он ее не модными усиками, которые он тогда отпустил, не талантом лихого вальсера, не изысканностью манер и процветавшей аптекой, а тем, как проникновенно и «с давыдовской слезой», по утверждению воинского начальника, исполнял он этот романс: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, как печально огонь догорает…»
Через год, успешно выполнив задание, молодой аптекарь загадочно исчез из города, предусмотрительно захватив с собой десять тысяч Зиночкиного приданого и навсегда оставив аптеку, беременную жену и гитару, на которой он сам себе так вдохновенно аккомпанировал.
И вот теперь, стоя в этой темной, пахнувшей мышами кухне, господин Крашке услышал слова и мотив почти забытого романса. Это звучало как доброе предзнаменование, и господин Крашке, улыбаясь от легкого волнения и нахлынувших воспоминаний, смело толкнул дверь, за которой пел баритон.
