Николай Никуляк - Нить курьера
— Все это я слышал, — ответил я, — и рад вашим успехам. Но выясняется, что, вопреки приказу, вы направляли своих подчиненных солдат в Вену без сопровождающих, что вопросы охраны у вас преданы забвению. Ворота во двор штаба, как и сегодня, всегда нараспашку, пропуска и документы не проверяются…
Командир и начальник политотдела заерзали на своих: стульях.
— Кое-кто обращал на это внимание, — продолжал я, — но от него отмахнулись. Так что же. прикажете делать с вами и со всеми вашими успехами?
— Лихо, лихо, — замотал головой командир, употребив словцо из своего повседневного лексикона. — Но полеты, вы знаете, как они изматывают. А как влетает за них. Охрану если проверят один раз в год, и то слава богу.
Он пристально посмотрел на меня испытывающим взглядом. Взял из коробки папиросу, размял ее и, закурив, продолжал:
— Напишут что-нибудь для порядка. Дадут ценные указания. А за полеты спрашивают в день по пять раз. И уж если сорвал раз-другой, без всяких объяснений готовь себе стул пожестче.
Командир соединения встал и начал быстро ходить по комнате. Начальник политотдела продолжал сидеть, читая какую-то бумагу.
— Пожалуйста, — обратился я к подполковнику, — вспомните, направляли ли вы в Вену кого-либо из солдат вашей части одного?
— Бывает, направляем больного в госпиталь, — робко сознался командир..
— Кроме киномеханика, никого, — уверенно заявил начальник политотдела.
— А разве в отношении киномеханика есть оговорка в приказе? — спросил упорно молчавший до этого начальник отдела контрразведки соединения.
Начальник политотдела повернулся к нему и, словно осененный догадкой, раздраженно заговорил:
— Очевидно, Иван Данилыч, мы вам обязаны этой ревизией… — Он осмотрелся и, видя, что его замечание осталось без внимания, продолжал более спокойно — Да вы не знаете нашего киномеханика, — это же замечательный парень, передовой комсомолец, исполнительный, дисциплинированный, все свободное время посвящает учебе: готовится поступить в нефтяной институт.
Он посмотрел на командира соединения, ища у него поддержки. Но тот возразил:
— Это не совсем так, Ползунов еще не изучен. В Вене он выпадал из-под контроля. К тому же замкнут и никак не может рассчитывать на какое-то абсолютное доверие, — помолчав, он добавил — больше того, при всей его подтянутости, меня всегда что-то отталкивало в этом типе. Например, противная манера пресмыкаться перед всеми, кто «наверху». Кажется, он уважает не человека, а должность. Начальник политотдела посмотрел на командира с недоумением и досадой. У него было растерянное выражение лица. Но говорил он уверенно:
— Да нет, я верю Ползунову. Но раз вы считаете его одиночные поездки недопустимыми, больше одного посылать не буду, — и он пожал плечами, как бы давая понять, что претензии к нему не вполне обоснованы.
— Вот вы говорите, что верите Ползунову, — вмешался в разговор я. — Я понимаю, как это хорошо верить в человека. Каждому дано право оценивать своего подчиненного, и этим правом каждый пользуется, как умеет. Но нарушать приказы, в угоду своему мнению, это уже слишком. Приказы помогают нам сохранять военную тайну и ограждать наших людей от происков вражеской агентуры.
— Подождите, — перебил меня начальник политотдела, — Ползунов находится на подозрении?
Он еще не был уверен в его виновности и хотел услышать что-то конкретное, изобличающее.
Я посмотрел на застывший, тревожный взгляд начальника политотдела, на вопросительное выражение глаз командира соединения, на непроницаемое, смуглое лицо Ивана Даниловича и сказал тихо:
— Да, Ползунов у нас на подозрении. У меня от вас нет секретов. Иностранной разведкой завербован советский военнослужащий, самостоятельно направлявшийся в Вену по служебным делам. И подозреваем мы Ползунова.
— Что же вы теперь посоветуете? — упавшим голосом спросил начальник политотдела.
— Во-первых, не показать Ползунову, что мы его в чем-то подозреваем, вести себя с ним так, как и раньше. Во-вторых, когда он придет за инструкциями на очередную поездку, а это произойдет сегодня, — завтра на рассвете он должен ехать, — ознакомить его с приказом и назначить попутчика.
— Только и всего? — удивленно переспросил начальник политотдела.
— На сегодня будет достаточно и этого. Но сделайте все это естественно, непринужденно. Когда встанет вопрос о попутчике, позвоните командиру или начальнику штаба, спросите у них, кого можно послать с киномехаником. Этого человека к себе не вызывайте. Самому Ползунову поручите предупредить его о поездке. Все должно идти обычным порядком. Изменяя условия поездок Ползунова в Вену, мы не должны настораживать его. Тогда легче будет понаблюдать и за его поведением.
— Кого же пошлем с Ползуновым? — спросил начальник политотдела.
— Кого бы вы порекомендовали? — обратился я к Ивану Даниловичу.
— Да многих можно послать, — безразличным тоном произнес он. — Ну, например, Ермакова или Калюжного…
— Давайте пошлем Калюжного, — предложил командир, — Парень он боевой, осмотрительный.
— Ну что ж, Калюжного, так Калюжного, — заключил я.
— Вечером давайте еще раз встретимся, — попросил я начальника политотдела. — Хорошо, если бы вы зашли к Ивану Даниловичу. Мне пока не следует лишний раз показываться на глаза офицерам. Кстати, расскажете, как вел себя Ползунов во время беседы.
— Можете полностью рассчитывать на мою помощь, — дружелюбно сказал начальник политотдела.
— Спасибо, — ответил я.
Попрощавшись с командиром и начальником политотдела, мы вышли.
— Что так долго беседовали? — не выдержал Ибрагим, ожидавший меня в кабинете Ивана Даниловича.
— Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается, — пошутил я. — Но, кажется, одно дело сделали, и не маловажное.
— Теперь будем наблюдать? — спросил Ибрагим.
— Да, теперь будем смотреть в оба, — ответил я, — Иван Данилович поможет нам организовать скрытый наблюдательный пункт, из которого можно было бы увидеть Ползунова, незаметно для него, по пути в штаб и обратно.
— А что здесь организовывать? — сказал Иван Данилович, подходя к окнам. — Пойдет он обязательно мимо этих вот окон, по этой асфальтированной дорожке, — он показал за окно на узкую дорожку, вдоль которой пестрели цветы. — Как только появится, я дам вам знак, и смотрите на него, сколько влезет. Я-то, слава богу, на него насмотрелся, не ошибусь. Худой он, невысокого роста и, самое главное, горбится при ходьбе.
— Ну, Ибрагим, теперь давай будем смотреть, что за перья у этой птицы, — пошутил я.
И мы расположились у окон, прикрытых легкими, белыми занавесками.
Прошло около двух часов, и за окном появилась фигура солдата.
Вид у Ползунова был самый заурядный. Ниже среднего роста, тощий, несколько сгорбленный, с длинными руками, отчего ноги его казались несколько укороченными. Пилотка, гимнастерка, бриджи, сапоги. И только ремень отличал его одежду от обычной солдатской формы. Широкий кожаный ремень выделялся на узкой талии.
Шел он не спеша по асфальтированной дорожке.
Щелкнув затвором фотоаппарата, я сосредоточил все свое внимание на его лице, пытаясь прочесть на нем следы беспокойства, растерянности, тревоги.
Но взгляд его был спокоен. Он шагал, не поворачивая головы ни вправо, ни влево. И только зрачки его под колючими бровями, похожие на коричневые пуговицы, так и бегали по сторонам.
— Скажите, кстати, Ползунов спит в казарме? — спросил я по окончании наблюдения.
Иван Данилович сморщился, что-то припоминая:
— Насколько мне известно, в кинобудке. Во всяком случае, я видел там постель, тумбочку, этажерку.
— Какая же в этом необходимость? — спросил его Ибрагим.
— Слышал я как-то, как журил его начальник политотдела за уход из казармы, но он отвечал ему, что готовится к поступлению в институт и занимается по ночам. Потом мне еще жаловался наш пожарный инспектор, обращая внимание на то, что проживание в кинобудке противоречит инструкции, но я направил его к начальнику политотдела.
Иван Данилович помолчал, заглянул в соседнюю комнату и, убедившись, что в ней никого нет, снова подошел ко мне и сказал тихонько:
— Вы думаете, почему начальник политотдела пытался защищать Ползунова? Возит он его жене кое-что из тех редких товаров, которые здесь почти не водятся. И не только его жене, а и другим. Лижет вышестоящие пятки. Этим он и завоевал неограниченное доверие.
Приблизившись ко мне вплотную и взявшись за пуговицу моего пиджака, Иван Данилович продолжал, повысив голос:
— Увидите сами, какой кавардак в его кинобудке. Другого бы за такие безобразия давно сняли. Но он задобрил начальство и во многом сумел поставить его в зависимое положение.
