Чингиз Абдуллаев - Смерть под аплодисменты
– Добрый вечер, – торопливо сказал Дронго. – Простите, что я вас беспокою, но у меня к вам срочное дело. Я только что прилетел из Москвы, и мне нужно увидеться с вами. Я нахожусь в вашем отеле. Когда вы сюда приедете?
– Я уже еду в отель, – обрадовал его Морозов. – А по какому вопросу вы хотите меня видеть?
– Это я скажу вам при встрече, – таинственно пообещал Дронго. – Но я уже встречался с Зиновием Эммануиловичем.
Любой актер, даже самый популярный и самый знаменитый, живет в ожидании подобного телефонного звонка, уверенный, что рано или поздно его пригласят на звездную роль. Морозов не был исключением.
– Я скоро буду, – пообещал Морозов.
– Мы будем ждать вас в холле, – сообщил Дронго.
– Я уже еду, – снова подтвердил актер.
Он действительно появился в холле отеля через пятнадцать минут. К нему сразу бросились несколько девиц, дежуривших в отеле в ожидании его автографа. Он расписался и, широко улыбаясь, прошел к стойке портье, чтобы узнать, где находятся гости, которые его ждут. Портье указал на напарников, и Морозов повернулся к ним. Он был в серебристом костюме и светло-розовой рубашке. Когда он сделал несколько шагов по направлению к Дронго, его снова остановила какая-то поклонница. Он поморщился и расписался в ее блокноте, затем подошел к напарникам, протянул руку:
– Марат Морозов.
– Очень приятно. Меня обычно называют Дронго, а это мой друг Эдгар Вейдеманис. Мы могли бы куда-нибудь пройти, чтобы нам не мешали разговаривать? – уточнил Дронго.
– Идемте в бар. Там сейчас немного народа, – предложил Морозов.
Они отправились в бар. Морозов заказал себе зеленый чай – он следил за своим здоровьем, цветом лица, осанкой, понимая, что внешний вид – его большой капитал. Вейдеманис предпочел кофе без сахара, а Дронго – черный чай, и тоже без сахара.
– Я вас слушаю, – весело сказал Морозов. У него было открытое лицо, которое так нравилось женщинам, серые глаза, модная стрижка, прямой ровный нос, чувственные губы. Такие актеры идеально играют героев-любовников, но Морозов, попавший к самому Эйхвальду, постепенно превращался в очень разностороннего и одаренного актера, который с виртуозным мастерством сыграл невероятно сложную роль Гамлета.
– Дело в том, что мы эксперты по проблемам преступности… – начал Дронго.
Нужно было видеть выражение лица Морозова. Разочарование, обида, нетерпение, раздражение… Но испуга не было.
– Понятно. Опять пытаетесь понять, почему я так сильно его ударил? – с явным раздражением спросил Морозов.
– Нет, – ответил Дронго, – мы прилетели сюда не для того, чтобы спросить вас об этом.
– Тогда зачем? Что еще вы не успели узнать? Или не успел ваш следователь, который столько раз допрашивал меня. Неужели вы не понимаете, насколько тяжело мне каждый раз дается эта тема?
– Понимаем, – кивнул Дронго, – и поэтому специально прилетели сюда, чтобы побеседовать с вами. Не нужно так нервничать. Нам просто необходимо, чтобы вы успокоились и поняли наши мотивы. Вы умный человек и должны понимать, что у нас мало времени. Если бы у нас было больше времени, мы бы просто ждали в Москве, куда вы должны были приехать завтра.
– Я как раз собираюсь ночью в Москву, – подтвердил Морозов.
– Мы знаем. Поэтому решили срочно прилететь сюда. Дело в том, что в результате нашего расследования выяснились некоторые факты, о которых раньше не знал следователь, ведущий расследование убийства Натана Зайделя.
– Не убийства, а несчастного случая, – прервал их Морозов. – Я сто раз повторял, что не хотел его убивать и не убивал. А только нанес удар, согласно замыслу драматурга Шекспира и нашего режиссера Эйхвальда. Если я убийца, то эти двое – мои соучастники. Может, сумеете потребовать выдачи праха Шекспира, чтобы осудить его у нас в стране?
– Не нужно ерничать, – попросил Дронго, – никто не обвиняет вас в убийстве.
– Вы сами назвали смерть Натана Леонидовича убийством, хотя это был всего лишь несчастный случай, – напомнил Морозов.
– У меня есть для этого основания… Но давайте по порядку. Дело в том, что нам удалось выяснить некоторые новые обстоятельства произошедшей трагедии. Рапира, которая оказалась у вас в руках, была заточена. Ее специально подменили…
– И вы прилетели из Москвы только для того, чтобы сообщить мне эту сенсационную новость? – с явным презрением спросил Морозов. – Все видели, что она была заточенной. Только мы все поняли это слишком поздно. Этот придурковатый рабочий просто задел шкаф, свалил все рапиры в кучу и принес нам эту кучу, в которой оказалась и заточенная. Все это знают, следователь даже проводил следственный эксперимент.
– Нет. Я, видимо, неправильно выразился. Рапира, которая оказалась в ваших руках, не числилась в вашем инвентаризационном списке. Она не случайно попала на сцену. Ее сознательно заменили.
– Как это заменили? У нас были две заточенные и восемь…
– Она была не из вашего списка, – твердо повторил Дронго.
– Как это не из нашего? Тогда как она попала к нам на спектакль? – спросил Морозов. И только потом до него дошел смысл вопроса Дронго. Он изумленно уставился на эксперта. Каким бы талантливым актером он ни был, но так сыграть было невозможно. Было заметно, как он смутился и испугался. Теперь его испуг был явно заметен.
– Это была другая рапира? – очень тихо спросил он.
– Возможно, и другая, – ответил Дронго, – но это пока только наши предположения. Вы можете вспомнить в деталях последний акт этого спектакля?
– Конечно. Я его никогда в жизни не забуду. Все помню по минутам. Мне эта сцена даже во сне снится. Когда я хватаю рапиру и бегу к Зайделю с криком: «Ну так за дело, яд!» Ударяю его, и он неожиданно с побледневшим лицом падает на пол. Причем падает как-то неловко, боком, очень ненатурально. Когда он падал раньше, все получалось гораздо красивее и натуральнее.
– Это было уже позже. Но сначала острая рапира оказалась у вас в руках, и вы оцарапали руку Лаэрту, роль которого исполнял Шунков. Все правильно?
– Не нарочно. Я не понял тогда, почему он так дернулся. Но по сценарию мы положили рапиры на столик, и он буквально силой отобрал у меня ее, а потом ударил меня в плечо. Федор всегда отличается некоторой несдержанностью. Однажды в другом спектакле он так толкнул меня, что я едва не слетел со сцены. Ему все время кажется, что я получаю гораздо лучшие роли, чем того заслуживаю, и отодвигаю его в сторону. Учитывая, что за ним стоит мощная фигура Ольги Сигизмундовны с ее связями и возможностями, это неудивительно, и я не обращаю внимания на подобные выходки Шункова.
– А потом, уже по замыслу Шекспира, вы отобрали у него рапиру и снова попытались ударить его, уже сознательно. Правильно?
– Конечно. Он ведь нарочно ударил меня, а я не знал, что рапира заточена до такой степени. Я думал, что она просто поцарапала мне кожу, так иногда бывает со старым реквизитом. И когда я хотел его ударить, он даже увернулся, хотя знал, что по сценарию я должен нанести ему удар, чтобы он умер от яда, нанесенного на это оружие. Он увернулся, упал и только потом, по роли, начал мне все рассказывать. Во время спектакля сразу забываешь о таких глупостях, как заточенная или тупая рапира. Думаешь только о своей роли, да еще если на сцене рядом с тобой стоят такие титаны, как Зайдель и Шахова. Нужно соответствовать. Поэтому я сразу обо всем забыл. Королева падает, я слежу за ней, обращаюсь к ней. Вам это сложно понять. В эти мгновения я не актер Марат Морозов: я действительно средневековый принц, мать которого умирает у него на глазах. И я не могу помнить ни о чем другом. А тут еще Лаэрт произносит свой текст и объясняет мне предательство моего дяди. Вот тогда я кричу и бью того рапирой. По замыслу Эйхвальда, я должен был в эту секунду выложиться на сто один процент. Сыграть гнев, разочарование, понимание, отчаяние… взрыв эмоций, если хотите. Ведь я еще до этого точно знал, что дядя – негодяй, убивший моего отца. Но ради матери, ради стабильности государства я обязан был сдерживать свои эмоции. Я не безумный мститель из какой-то банды, а наследный принц, которого заботят интересы государства и вопросы морали. Вот так ставил мою сверхзадачу Зиновий Эммануилович. И в тот момент, когда умирает моя мать и я узнаю о предательстве моего дяди, я срываюсь с места и бью его отравленной рапирой.
Морозов замолчал. Затем продолжил свой монолог:
– Я бросился к нему и нанес этот удар. Следователь считал, что я говорю ему неправду, но я действительно совсем не помнил об этой рапире. Передо мной был отравитель моего отца и убийца моей матери. Я бил его с ненавистью обреченного на смерть, оскорбленного человека. Конечно, я и раньше его так бил. У него был хороший костюм из плотной шерсти, и моя рапира никогда не пробивала его. А в этот раз пробила, и острие попало прямо в сердце. Или в какой-то там желудочек. Он пошатнулся, глотнул воздух и рухнул. А потом Горацио и Озрик пытались ему помочь, но мы обязаны были доиграть спектакль до конца. Я, по пьесе, тоже погиб, и пришедший Фортинбрас приказал капитанам взять мое тело и унести. И только потом, когда занавес закрылся, все бросились оказывать помощь Натану Леонидовичу, но было уже поздно.
