Норман Мейлер - Призрак Проститутки
— Ты уверен, что я смогу повторить твой подвиг?
— А тебе и незачем. Я уже отслужил девятины. Теперь я — посредник.
Она опустилась на колени в одном из приделов и помолилась, страдая от присутствия других прихожан.
«Там были сплошь калеки, — рассказывала потом Модена Вилли, — были среди них просто безумные. В молельне царила какая-то потусторонняя атмосфера. Мне вдруг померещилось, что отец где-то рядом, совсем близко, и он вне себя от ярости. „Ты молишься за то, чтобы я умер“, — будто бы прошипел он мне в ухо, но все это происходило где-то далеко от меня, словно я находилась в пещере и уже немного в ней освоилась. Такая уж там, в этой церкви, обстановка. Как в пещере. У меня было такое впечатление, что я попала в одну из древних христианских пещер. Возможно, так казалось из-за почти голых стен. Церковь-то бедная».
Модена с Джанканой вышли из церкви, и он повез ее на кладбище — на название его Модена не обратила внимания, — там, сказал Джанкана, лежит его жена Анджелина. В полумраке роскошного склепа — изысканное освещение, постоянная температура — он поставил корзину на каменный пол у мраморной скамьи, на которую они с Моденой сели. Пока они ели и пили, Джанкана почти дословно повторил свой рассказ о жизни с Анджелиной. Она была низкорослая, тощая и к тому же с искривленным от рождения позвоночником. Но, несмотря на все это, он ее любил. Анджелина, однако, его толком не любила, вернее, полюбила лишь годы спустя.
— Она никак не могла забыть своего жениха, который внезапно скончался совсем молоденьким. Хранила верность его памяти, так что пришлось потрудиться, чтобы ее снова отвоевать, и все-таки мне это удалось. После смерти она много раз являлась мне по ночам. Честное слово. Она меня сюда звала, и я приходил. — Он все говорил и говорил, они ели и пили, а потом начали целоваться.
Здесь я приведу отрывок из записи разговора с Вилли.
«Вилли. Неужели вы с ним целовались прямо в склепе?
Модена. А что в этом зазорного? Ты и представить себе не можешь, как тянет почувствовать живые человеческие губы, когда у тебя трагедия в семье.
Вилли. Да нет, кажется, я могу тебя понять.
Модена. Ты, естественно, хочешь знать, что и как на самом деле.
Вилли. Пусть лучше шок, чем разочарование.
Модена. Шок я тебе гарантирую. Сэм — человек незаурядный. Вот он уж действительно все понимает — то, что я в вине пытаюсь забыть. Он рассказал мне, как сицилийцы относятся к умершим, к призракам, к порче и сглазу и что они умеют находить выход там, где все прочие пасуют. Потом сказал, что Анджелине придется нам помочь, но только если я буду слушаться его. Он, мол, меня сюда — в этот мавзолей — привел, чтобы доказать Анджелине, что мы ее не боимся. Поэтому нам надо сделать что-то такое, чего мы до сих пор не делали.
Вилли. То есть?
Модена. То есть потрахаться.
Вилли. Так и сказал — прямым текстом?
Модена. Да. Сэм давно перестал употреблять это слово в моем присутствии, но тут он сказал, что мы должны потрахаться прямо там, перед ней. Он добавил, что никогда не пытался взять меня силой, так как сам немного боялся Анджелины, но теперь хочет это сделать. Он любит меня. И это для него шанс заранее оградить себя от призраков и прочих напастей.
Вилли. Все это, по-моему, бред и полнейшее безумие.
Модена. Подожди, пока тебе начнет являться призрак. Тогда, возможно, твои представления о приличиях сразу изменятся.
Вилли. Неужели ты согласилась заняться с ним этим прямо там?
Модена. Он достал из корзинки одеяло и расстелил на полу. Я легла и впервые позволила ему войти в меня. Потом вдруг вся как-то сжалась и не дала ему кончить.
Вилли. Вот те на!
Модена. Я ощущала ее присутствие. Будто старуха цыганка шепнула мне на ухо: „Ну это уж слишком!“ И была права. Я оцепенела. Мы с Сэмом стали препираться прямо на полу. Я съежилась в комок и вся дрожала. „Идем отсюда, — взмолилась я, — и надо довести это до конца, иначе зазря будет“. Представляешь — он сразу понял, согласился. Молча встал, оделся, лицо пылает — должна сказать, в этот момент он выглядел очень сексуально, таким я его прежде никогда не видела. Он все аккуратно собрал, сложил в корзину и повез меня к себе домой. Никому до сих пор не удавалось так завести меня в сексуальном плане.
Вилли. Я от тебя и прежде это слышала.
Модена. Так — никогда. Скорей, скорей — я сгорала от нетерпения. В склепе было жутковато, а тут я как с цепи сорвалась. Неохота говорить такое, но, знаешь, от укромного места Сэма так разило — вроде как машинным маслом и бензином, — что я поверила: Сэм может чем-то помочь с отцом.
Вилли. Не уверена, что мне охота дальше слушать.
Модена. Сама напросилась — терпи. У Сэма в доме мы скатились по лестнице в подвал, в его кабинет, где они, эти мафиози, собираются на свои разборки, и, едва заперев дверь, сорвали с себя одежду и занялись любовью прямо на полу, на ковре. Мне мерещились те, кто перебывал в этой комнате, — наверняка Сэм не раз объявлял за этим столом свой вердикт и отдавал приказ убивать. И это тоже, признаюсь, распалило меня так, что я кончила вместе с ним. Потом мы тихо лежали рядом и ласкали друг друга. А когда я вернулась к себе в отель, мне передали, что звонила мама и просила перезвонить. Она сообщила, что отец только что скончался, и я сказала: „Слава Богу, мамочка, я так счастлива, что все это у нас позади“.»
Несколько строк из письма Киттредж врезались мне в память:
Знаешь, Гарри, как бы мне ни хотелось поверить, что все это — чистейшее проявление Омега-потенций Джанканы, я все же вынуждена — благодаря годам, прожитым с Хью, — выдвинуть предположение, что в то утро Сэм распорядился отыскать в больнице сговорчивого санитара, который — за соответствующую мзду — согласился выдернуть из розетки вилку. Понимая, насколько сложно организовать подобный трюк, я, надо признаться, склоняюсь к мистической версии, но тем не менее не могу не напомнить нам обоим гносеологическую дилемму Хью: «Куда податься — в Театр паранойи или в Кино цинизма?»
13
Об обеде Эдгара Гувера с Джеком Кеннеди мне было известно лишь то, что он состоялся, — я узнал это из письма Киттредж. Все эти годы я столько раз размышлял об этом любопытном застолье, что оно, в конце концов, отвоевало себе в моей памяти то почетное место, которое мы обычно резервируем для самых необычных воспоминаний. Увы, эта глава — не более чем плод моего воображения, но готов поставить сто против одного, что иначе быть не могло.
В память мне врезалась одна деталь, о которой упомянул Джек в разговоре с Киттредж. Это на первый взгляд мелочь: Гувер отказался от аперитива перед обедом, но, как известно, по одной-единственной косточке можно воссоздать динозавра.
— Ладно, тогда я выпью за ваше здоровье, раз вам неохота за мое, — сказал Кеннеди. — И на кампари не соблазнитесь? А я слышал, что вы не против кампари.
— Это, должен вам сказать, не совсем точно, — был ответ. — В редких случаях я не возражаю выпить мартини в обеденный перерыв, но на этот раз ограничусь содовой. — Отхлебнув из бокала, Гувер продолжал: — Весьма сожалею, что с нами нет миссис Кеннеди.
— Она вчера уехала с детьми в Хайанниспорт.
— Ах да, я слышал, из головы вылетело. Да и поездка в Индию наверняка ее утомила.
— Так что будем обедать тет-а-тет, — заметил Кеннеди, — по вашей просьбе.
— По моей, да, это верно. Но все равно жаль, что я не могу приветствовать вашу красавицу супругу. Кстати, она была совершенно великолепна во время экскурсии по Белому дому для нашей телеаудитории. Я убежден, что она ценное приобретение для Белого дома.
— Безусловно, — согласился Кеннеди, и спросил: — А у вас, мистер Гувер, и на телевидение хватает времени?
— В свободные минуты — такое случается крайне редко — я с удовольствием смотрю телевизор.
— Ну да? Расскажите-ка. Чему же вы отдаете предпочтение?
— Года два назад — «Вопросу за шестьдесят четыре тысячи долларов». Признаюсь, я нередко ловил себя на мысли, что и сам мог бы выиграть немалые деньги, прими я участие в этой игре в подходящей для себя категории.
— Да, вы наверняка преуспели бы.
— Но в нашем положении это исключено, увы. К тому же потом я, как и остальные миллионы зрителей, перестал смотреть эту программу, узнав, что организаторы подтасовывали результаты. Какой омерзительный пример коррупции, да еще в таком, казалось бы, респектабельном месте. Нет, поступок Чарлза Ван Дорена непростителен.
— Это любопытно, — перебил Гувера президент. — Почему вы его одного вините?
— Потому что у него нет ни малейшего оправдания. Зачем было парню с такими феноменальными способностями впутываться во все эти махинации? Это у представителей этнических меньшинств на все есть готовое оправдание — бедность, но Чарлз Ван Дорен… чем тут-то можно объяснить согласие жульничать и идти на игру, имея все ответы в кармане? Лично я целиком отношу это за счет вседозволенности и распущенности всех этих питомцев «Лиги плюща». — Он отхлебнул из бокала. — Но давайте лучше о приятном. Знаете, три космических витка Джона Гленна меня крепко порадовали. Не сомневаюсь, русские теперь уже почувствовали, что мы дышим им в спину.
