Джон Ле Карре - Ночной администратор
Они это учли и накинули дополнительную недельку на то, чтобы отсидеться в кустах, а потом, впечатленные, долго обсуждали Джонатана после его ухода.
– Держите его на коротком поводке, – советовал Берру Рук, принявший на себя роль армейского опекуна Джонатана. – Никаких поблажек. Никаких дополнительных пайков. Никаких посещений на передовой для поднятия настроения. Если он не выдержит, чем раньше мы это обнаружим, тем лучше.
Но Джонатан выдержал. Он не мог иначе. Лишения – это его стихия. Он тосковал по девушке, которую еще должен был встретить, с такими же целями в жизни, как и у него. Не какую-нибудь легкомысленную наездницу с богатым покровителем, а девушку с серьезностью и душевностью Софи и такую же красивую. В своих блужданиях по скалам, огибая очередной выступ, он нередко радостно улыбался при мысли, что это воплощение женской добродетели ждет его за каким-то поворотом. «Привет, Джонатан, это ты». И все-таки чаще всего, когда он пытался представить себе, как она выглядит, перед ним, к его смущению, вырисовывалось подобие Джед: ее своенравное совершенное тело и плутовская улыбка.
...Мэрилин Трезевэй впервые пришла к Джонатану, когда он попросил привезти ему ящик минеральной воды, слишком большой для его мотоцикла. Она была прекрасно сложена, как и ее мать, со строгими чертами лица и черными как смоль волосами, напоминавшими о Софи, румяными корнуоллскими щечками и высокой крепкой грудью, ибо больше чем на двадцать лет никак не тянула. Встречая ее на улице с коляской, всегда одну, или в магазинчике матери, где она время от времени стояла за кассой, Джонатан никак не мог понять, видит ли она его или же просто останавливает на нем свой взгляд, витая где-то далеко.
Она сама настояла на том, чтобы оставить ящик у парадного входа, но, когда он вышел на крыльцо, чтобы принять товар, проскользнула мимо него в дом и, поставив ящик на кухонный стол, внимательно все вокруг оглядела.
«Вы должны с головой уйти в новую жизнь, – советовал ему Берр. – Купите теплицу, разбейте сад, заведите друзей на всю оставшуюся жизнь. Если мы почувствуем, что вам трудно оторваться от Корнуолла, значит, все идет как надо. Чем больше девушек вы соблазните и бросите, тем лучше. А если кто-то от вас забрюхатеет, это будет просто великолепно».
«Благодарю покорно», – сказал ему Джонатан.
Берр почувствовал иронию и искоса мельком взглянул на него. «За чем же дело? Вы что, дали обет безбрачия? Или Софи так зацепила?»
Через пару дней Мэрилин появилась снова, на этот раз уже безо всяких ящиков. Вместо обычных джинсов и неряшливой футболки на ней были юбка и жакет, как будто она пришла на встречу с адвокатом. Она позвонила в дверь и, не успел он открыть, выдохнула:
– Вы ведь позволите?
Ему ничего не оставалось, как посторониться и пропустить гостью. Она остановилась посредине комнаты, словно проверяя его на надежность, и он заметил, что кружевные манжеты на ее руках слегка дрожат, так трудно ей далась ее смелость.
– Вам нравится здесь, правда? – Она продолжала действовать решительно. – Чувствуете себя хозяином? – Природная проницательность и острый глаз были у нее от матери.
– Свобода нужна мне как воздух. – Джонатан нашел спасение в обтекаемой фразе, произнесенной голосом гостиничного служащего.
– Чем занимаетесь? Не телевизор же смотреть целый день? Вы не можете ничего не делать.
– Читаю. Гуляю. Немножко тружусь. – «А теперь уходи», – подумал он, с напряжением улыбаясь и приподняв брови.
– Вы пишете? – Она смотрела на акварельные рисунки на столе у окна, выходившего на море.
– Пробую.
– Я тоже пишу. – Она схватила кисти, пробуя пальцами их мягкость и упругость. – Хорошей акварелисткой была. Призы получала, не сомневайтесь.
– А сейчас?
На его беду, она поняла вопрос как приглашение. Вылив воду из кувшина, снова наполнила его, села за стол, выбрала лист плотной бумаги, заложила волосы за уши и с головой погрузилась в работу. Теперь, со спины, на которую падали ее черные волосы, в ореоле солнечных лучей, она казалась ему Софи, его ангелом, пришедшим вновь и вновь обвинять его.
Он полюбовался на нее некоторое время, ожидая, когда наваждение пройдет, но, не дождавшись, вышел в сад и копался там до наступления сумерек. Когда он вернулся, она, как школьница, вытирала стол. Потом прислонила к стене неоконченный рисунок, на котором – вместо моря, неба или скал – была изображена темноволосая улыбающаяся девочка, похожая на Софи в детстве, на Софи задолго до того, как она вышла за своего великолепного британца ради английского паспорта.
– Завтра приду, хорошо? – Решительности и напористости в ней не убавилось.
– Конечно. Если хотите. Почему бы и нет? – ответил служащий гостиницы официальным тоном, придумывая себе назавтра занятие в Фалмуте. – Если мне придется отлучиться, я оставлю дверь незапертой.
И когда он вернулся из Фалмута, рисунок был вполне закончен, а из записки на столе, составленной в довольно сердитом тоне, следовало, что он подарен ему. С тех пор она появлялась у него чаще всего после обеда и, закончив возиться с красками, садилась напротив, в кресло у камина с его экземпляром «Гардиан».
– Мир превратился в одну общественную помойку, так ведь Джек? – хрустела она газетой. И он слышал ее смех, такой громкий, что, казалось, весь Корнуолл слышит. – Это грязный свинарник, Джек Линден. Слышите, что я говорю?
– О, я слышу, – уверял он, стараясь не отвечать слишком долгой улыбкой на ее улыбку. – Я очень хорошо слышу, Мэрилин.
Но он все больше желал только одного: чтобы она скорее ушла. Ее чувствительность пугала Джонатана. Пугала и собственная отчужденность: «Ни за что на свете», – мысленно клялся он Софи.
Иногда ранним утром, поскольку чаще всего он просыпался на заре, ему казалось, что не хватит никаких сил, чтобы выполнить то, что задумано, и осуществить то, что решено. И в такие черные часы давнее прошлое, где еще не было Софи, неудержимо наплывало на него. Он вспоминал, как униформа колола его детскую кожу и жесткий воротник впивался в затылок. Он видел себя на железной койке в бараке в полусонном ожидании побудки и первых, выкрикиваемых фальцетом приказов и распоряжений: «Не стой, как лакей в ливрее, Пайн! Плечи назад! Еще! Еще!» В его памяти ожило, какими страхами была наполнена вся его жизнь: он боялся насмешек, если сделает что-то не так, и зависти, если сделает что-то лучше всех; он боялся спортивной площадки и учебного плаца; боялся, что его застукают, когда украл что-то для утешения, перочинный нож или фотографию чужих родителей; боялся самого страха потерпеть неудачу – это означало бы потерять веру в себя; боялся опоздать или прийти слишком рано, выглядеть слишком чистым или неопрятным; говорить слишком громко или чересчур тихо, быть слишком робким или вести себя вызывающе. Он вспомнил, как учился смелости, больше всего боясь собственной трусости. Вспомнил, как однажды дал сдачи, а на следующий день первый стал задираться, побеждая слабость и учась быть сильным. Он вспомнил женщин, они появились у него очень рано, не отличаясь друг от друга ничем и не принося ничего, кроме все большего и большего разочарования своим несоответствием тому идеалу, которым он никогда не обладал.
О Роупере он думал постоянно. Ему нужно было только вспомнить о нем, чтобы вновь обрести веру и цель. Он не мог слушать радио или читать газету без того, чтобы во всяком военном конфликте не видеть руки Роупера. Если он читал об убийстве женщин и младенцев в Восточном Тиморе, то в людей стреляли из оружия, которое продавал Роупер. Если в Бейруте взрывалась бомба, то бомбу поставил Роупер, да и автомобиль, наверное, он же: «Был там. Насмотрелся, спасибо».
Люди Роупера тоже вызывали у него почти священное негодование. Майор Коркоран, например, он же Корки, он же Коркс в грязном шарфе и замызганных замшевых ботинках – Корки, подписывающий все, что ему ни велит Роупер, Корки, который может схлопотать пятьсот лет одиночки в любое удобное для Берра время.
Или Фриски. Или Тэбби. Да и другие помощники сомнительного сорта: Сэнди Лэнгборн, с золотыми локонами, перевязанными на затылке, доктор Апостол в ботинках на платформе, чья дочь покончила с собой из-за часиков от Картье, Макартур и Дэмби, похожие на близнецов в своих серых костюмах и делающие относительно чистую работу. Он вспоминал о них до тех пор, пока все они не превращались в его глазах в огромную фантасмагорическую семью Роупера с Джед во главе – Первая Леди в Башне.
– Насколько она осведомлена о его делах? – как-то спросил он Берра.
Тот пожал плечами.
– Роупер успехами не хвалится и никогда ни о чем не рассказывает. Никто не знает больше, чем ему положено. У нашего Дикки так заведено.
«Гейша высшего класса, – подумал Джонатан. – Воспитание при монастыре. Вера не привилась. Детство прошло под замком. Как и мое».
