Борис Акунин - Шпионский роман
— Букеты — пережиток, мещанство, — отрезал Егор. Мысль его посетила, неприятная: как бы этой самой «Зарей Востока» ему в рожу не засветили.
— Оно конечно, пережиток, но женщины к цветам слабость испытывают. Вот, к примеру, у меня в биографии случай был. Отдыхал я в Гагре и познакомился с одной гражданкой, зубным техником…
Под трепотню шофера выехали на Рязанку, разлетелись до восьмидесяти. За окружной железной дорогой Москва кончилась, пошли деревянные домишки с палисадниками, на едва зазеленевшем лугу мелькнуло стадо коров.
Чем меньше оставалось до Плющева, тем больше нервничал Егор. Когда же вдали показался знакомый забор, стало младшему лейтенанту и вовсе худо, хоть назад поворачивай.
— Вот же он, дом 18, улица Карла Либкнехта. Приехали, — уставился водила на прилипшего к сиденью клиента. — С вас 42 рубля 40 копеек. Не туда попали, что ли?
— Туда, туда…
Таксомоторный психолог присвистнул:
— Ясно. Предложение приехали делать, а гарантий, как говорится, нет. Ну вот что, жених. Я тебя четверть часика подожду. На всякий пожарный. Бесплатно. Если от ворот поворот — доставлю назад в Москву. Лады?
— Лады.
Выдал Егор таксисту красную бумажку в три червонца, три пятерки с летчиком. Обменялись рукопожатием.
— Ну, желаю.
Дольше тянуть было невозможно.
Набрав полную грудь воздуха, Дорин взял торт в левую руку, подарки зажал подбородком и вдавил кнопку, над которой блестела табличка «Д-р К.В. Сорин».
Ждал, что с той стороны забора донесутся шаги, и гадал, чьи — Надины или отца.
Но калитка открылась сама собой, никого за ней не было. Электричество, догадался Егор. Надя говорила, у ее папаши золотые руки.
Тут на крыльце появился и Викентий Кириллович, собственной персоной. Удивленно смотрел на дочкиного ухажера.
— Молодой человек, вы к кому?
Забыл, что ли? Не может быть.
— Это я, Егор. Здравствуйте. Надя дома?
Доктор поправил очки, спустился на две ступеньки.
— Вы? Да вас не узнать. Вы ведь, кажется, были блондин? А что у вас с ушами?
Только теперь Дорин вспомнил, что загримирован под Степана Карпенко: темный ежик, оттопыренные уши.
— Это так… — пробормотал он. — Для спектакля надо… Самодеятельность у нас.
— Ах, вы к спектаклю готовились, — сказал Викентий Кириллович голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Вы, стало быть, артист. Всецело отдались Мельпомене, забыли обо всем на свете. Что ж вы, господин артист, с Надеждой-то делаете?
— Я звонил в больницу, просил передать, меня в срочную командировку послали. Что, не передали? — упавшим голосом спросил Егор.
— Нет. Так где же вы были? В командировке или к спектаклю готовились?
Дорин только вздохнул.
— А… А где Надя?
— Ее нет.
Вот тебе и раз!
— Она в больнице? — спросил Егор, радуясь, что такси еще ждет.
— Нет.
— А где?
Папаша помолчал, глядя на несчастное лицо ухажера.
— Ладно, — сказал, — входите. Надежда скоро придет.
Сели на стеклянной веранде. Доктор покосился на торт и свертки, поморщился. Егор залился краской.
— Сердится она на меня? — не выдержал он.
— Это вы у нее сами спросите.
— Так где она все-таки?
— В церкви.
Тут насупился и Дорин — теперь оба смотрели друг на друга с неприязнью.
— Вы ее приучили в церковь ходить?
— Я.
— В Боженьку веруете. А еще ученый человек.
— Нет, не верую, — спокойно ответил доктор, будто не расслышав язвительности. — В мои времена это было немодно. Мы, студенты-медики, делились на атеистов и агностиков, с явным преобладанием первых. Но нынче времена другие, детей лучше воспитывать в вере. Нужна, знаете ли, хоть какая-то духовная опора.
Кто такие «агностики», Егор не знал и про духовную опору не очень понял, однако общий смысл был ясен — советские времена Викентию Кирилловичу поперек горла.
— Конечно, вам, дворянам, при царе лучше жилось, — сказал Дорин, понемногу заводясь — от нервов. — Чисто, сытно, культурно — за счет трудового народа.
Он ждал, что доктор от этих слов рассердится, но Викентий Кириллович снисходительно улыбнулся.
— Были среди привилегированных сословий и паразиты, но немного. Для вашего сведения, молодой человек: подавляющее большинство дворян в семнадцатом году имели это звание благодаря образованию и выслуге. Мой отец, например, родился на свет крепостным. Выучился на медяки, всю жизнь работал, дослужился до ординарного профессора. По Табели о рангах это был четвертый класс, дававший права потомственного дворянства. Всякий, кто хотел учиться и не боялся работы, мог добиться того же.
Чувствуя, что начинает злиться не на шутку, Егор решил взять быка за рога:
— Значит, самодержавие по-вашему лучше, чем социализм?
Во всем Советском Союзе вряд ли нашелся бы человек, который не испугался бы такого вопроса. Но Викентий Кириллович подышал на очки, протер стеклышко платком и, как ни в чем не бывало, ответил:
— Такой стране, как Россия, следовало бы пожить при монархии еще лет пятьдесят, а то и сто. Сейчас у нас, разумеется, тоже самодержавие, но совсем другой природы. Тот абсолютизм был естественный, то есть, как сказала бы Надежда, от Бога. А нынешнее самодержавие насильственное, и значит, от Дьявола.
Когда он всерьез заговорил про бога и дьявола, Егор сразу злиться перестал. Что взять со старого человека, у которого мозги наперекосяк? И потом, настоящий контрик в открытую против советской власти агитировать не станет. Самый опасный враг — кто на словах за социализм, кто бежит, задрав штаны, впереди генеральной линии, а сам втихомолку гадит.
Своей откровенностью доктор Егору даже понравился. Опять же как-никак Надин отец.
— Вы бы это, поосторожней высказывались. А то дураков много, проявит какой-нибудь бдительность — не зарадуетесь.
Викентий Кириллович осведомился:
— Значит, себя вы к дуракам не относите? Это похвально. Знаете, Георгий, с тех пор, как умерла Анна Леонидовна, я как-то совершенно перестал чего-либо бояться. Если что, у Надежды есть ее Бог, он сироту не оставит. Имею обыкновение говорить, что думаю, и ничего, как-то сходит с рук. Правда, мой героизм недорого стоит. — Он коротко, сухо рассмеялся. — Я, простите за нескромность, лучший в России специалист по коррекции возрастных нарушений зрения.
— А? — не понял Егор.
— Ну, глаукома, сильная дальнозоркость, катаракта. Пользую самых высоких пациентов. Его высокопревосходительство Всесоюзного Старосту, светлейшего председателя Ве-Це-эС-Пэ-эС, ет цетера, ет цетера. В двадцатые годы меня за «антисоветскую агитацию» частенько арестовывали — ненадолго, до первого звонка сверху. Зато в тридцатые годы мои акции пошли вверх: стареют совпартработники, входят в возраст дальнозоркости. Скоро, глядишь, героем социалистического труда стану.
И снова затряс своей козлиной бородкой — смешно ему стало.
На улице просигналил автомобильный клаксон. Это, наверное, уже пятнадцать минут прошло, со всеми муторными паузами. Шофер решил, что предложение руки и сердца принято — поздравляет.
Только поздравлять Егора пока было не с чем. С доктором худо-бедно контакт налаживался, и смотрел он на Дорина уже не так колюче. Но решать-то не папаше. Как поведет себя Надежда — вот вопрос.
Услышав за спиной скрип калитки, Егор вжал голову в плечи и зажмурился. Вроде ждал этого момента, а все равно был застигнут врасплох.
Взял себя в руки, медленно встал, обернулся — и скакнуло сердце.
По дорожке к дому, неловко раскинув руки, бежала Надя. На голове белый платок, лицо счастливое, глаза так и сияют.
Ну и Егор, конечно, одним прыжком сиганул с крыльца, бросился навстречу.
Сшиблись так, что у обоих перехватило дыхание.
— Я… я… ты… ведь я что… — бормотал он бессвязное, да еще почему-то хлюпал носом. — Ты что ж думаешь… Никак, то есть совсем…
— Спасибо, матушка, живой, я знала, спасибо, — лепетала какую-то чушь и Надя.
Даже не целовались, просто сжимали друг друга, и Надя, пожалуй, еще сильней, чем Егор.
Он вспомнил про папашу, обернулся, но на веранде никого не было. Все-таки и у интеллигенции есть свои плюсы — взять ту же тактичность.
— Тебе остригли волосы. Ты болел. Я по всем больницам, а не нашла, — сбивчиво, но уже более понятно принялась рассказывать Надежда. — Фамилии же твоей не знаю. Только имя — Георгий. Все равно — искала, искала. У папы везде знакомые. Только тебя в больницах не было.
— И по моргам искала? — содрогнулся он, представив, через что она за эти дни прошла.
— Зачем по моргам? Я знала, ты жив. Если бы умер, я бы почувствовала. А сегодня пошла в церковь, помолилась Богоматери — и ты нашелся.
— Я не болел. Просто работа, днем и ночью. Никак не мог сообщить, честное слово!
