Сергей Донской - Если завтра не наступит
Жилище Галишвили напоминало лавку сувениров. Гостиная, в которую был заведен Бондарь, ломилась от кубков и статуэток, фотографий и альбомов, охотничьих трофеев, всевозможных кинжалов и ружей, часов и ваз, иконок и распятий, экзотических раковин, туземных масок, моделей парусников – всего не перечислишь. Но больше всего было книг, стоявших рядами, лежавших стопками и валявшихся как попало всюду, где имелось свободное пространство.
Усаженный в крайне неудобное кресло, Бондарь наотрез отказался от кофе и чая и с тоской подумал, что не следовало принимать приглашение Тамары. Ему всегда бывало неловко в гостях, особенно если хозяева стремились окружить его заботой и вниманием. Это был именно такой случай. Особенно после появления Тамариного отца, обладавшего густым сочным басом и седыми усищами, делавшими его похожим на моржа.
Грузный, страдающий одышкой, неопрятно выбритый, но зато благоухающий крепчайшим оде-колоном, Галактион Галишвили уселся напротив Бондаря, забросил ногу за ногу и, поигрывая войлочным тапком, повисшим на кончиках пальцев, принялся задавать вопросы, ответы на которые его, по всей видимости, не слишком интересовали. Сочтя, что приличия тем самым соблюдены, Галишвили откашлялся и предположил, что гостю будет интересно послушать стихи, над которыми он сейчас работает. Гость, от которого не ждали ничего иного, обреченно кивнул.
И пошло-поехало. Громогласный голос Тамариного отца заполнил комнату, как ветер – пустую бочку. Стараясь не морщиться, Бондарь внимал писателю и незаметно поглядывал на часы. Время почти остановилось. Зато Галактион Галишвили разошелся так, что хрустальные подвески на люстре жалобно звякали, а рыбки залегли на дно аквариума, словно опасаясь приближения бури.
Галишвили рвал и метал, обличая организаторов государственного переворота, под игом которых стонет истерзанная Грузия. Страна сравнивалась с покрытой язвами нищенкой, донашивающей последние обноски, но в следующем четверостишье она вдруг преображалась в витязя в тигровой шкуре, готового сокрушить врагов, как глиняные горшки и гнилые тыквы.
К облегчению Бондаря, стих обрывался на середине, так что, извинившись, Галишвили перешел на прозу, сделавшись куда более приятным и красноречивым собеседником. Покуривая трубку, он говорил, как тяжело ему видеть брошенные дома и остывшие очаги, как страшно слышать о появлении пыточных застенков в Тбилиси и о том, что страна находится на грани вымирания.
Хорошего, конечно, мало, думал Бондарь, но почему бы патриотам Грузии не сплотиться против преступного режима, вместо того чтобы роптать на свою незавидную долю, разбегаясь кто куда, меняя свою любимую родину на европы с америками. Где ваша отвага, где ваша щедрость и мудрость, сыны солнечной Грузии? Почему молчат ваши аксакалы, почему молодые джигиты предпочитают быть московскими бандитами, а не горными мстителями? Мы не забыли, что самую страшную в мире войну Россия выиграла во главе с великим грузином Сталиным, но вспоминаете ли об этом вы сами? Чтите ли память Кантарии, водрузившего Знамя Победы над Рейхстагом? Рассказываете ли своим детям про умницу Багратиона и красавицу Чавчавадзе? Вряд ли. А народ, перестающий гордиться своей историей, вырождается. Были грузины, осетины, абхазцы, а стали лица кавказской национальности. Это ваш выбор. Как брызжущий слюной царек, которого вы на собственных плечах вознесли на трон…
Наконец Галактион Галишвили выдохся и вопросительно посмотрел на гостя:
– Теперь вы понимаете, каково жить здесь интеллигентному человеку, душа которого не может смириться с подлостью, обманом, несправедливостью?
«Душа болит, а сердце плачет, – пронеслось в мозгу Бондаря. – Знакомая песня. Один знаменитый бард затянул ее дребезжащим голоском еще в начале шестидесятых, что не мешало ему получать премии и награды от государства, которое он не то чтобы поливал, но исподтишка пачкал грязью».
– Понимаю, – кивнул Бондарь, не вдаваясь в подробности.
В комнату вошла Тамара. Переодевшаяся в расклешенные джинсы и шуршащую болоньевую куртку, она выглядела моложе, чем в редакции. Поднятый воротник и кепка с большим козырьком придавали ее облику что-то задорное и даже немного хулиганское. Когда она проходила мимо Бондаря, он ощутил исходящий от нее запах яблочного шампуня.
При появлении дочери Галишвили как-то весь подобрался, посветлел лицом и перестал изводить гостя своими обличительными речами. Тамара задернула шторы и села с ним рядом, по-детски подобрав ноги под себя. Наблюдая за ними, Бондарь решил, что его первое впечатление о писателе оказалось слишком предвзятым и скоропалительным. Старик души не чаял в дочке и был повязан по рукам и ногам своей родительской любовью. Не на баррикады же ему идти, оставив Тамару один на один с жандармами Черного Полковника? Да и прошли они, времена баррикад. Любого, кто осмеливается открыто выступать против власти, объявляют международным террористом и мочат в сортире.
– Без пятнадцати два, – объявил Бондарь, сверившись с часами. – Тамара пообещала мне показать ночной город. – Он вопросительно посмотрел на Галишвили. – Вы доверите мне свою дочь?
– Будь моя воля, я бы не отпускал ее от себя ни на шаг, – честно признался писатель, потрепав Тамару по плечу. – Но она уже совсем взрослая и полагает, что моя опека ей ни к чему. Остается только смириться. – Улыбка, сопровождавшая эти слова, была невеселой. – Не смею вас задерживать, молодые люди. Не спрашиваю также, куда вы направляетесь и зачем. Скажу одно. – Глаза Галишвили устремились на Бондаря. – Если кто-то в этом мире посмеет обидеть мою девочку, то у меня хватит сил поквитаться с негодяем.
– Папа! – укоризненно воскликнула Тамара, щеки которой покрылись персиковым румянцем. – Женя порядочный человек!
– Охотно поверю тебе, если ты повторишь то же самое некоторое время спустя.
Произнеся эту многозначительную фразу, Галишвили откланялся и вышел из комнаты, стараясь не шаркать растоптанными шлепанцами. Взгляды Бондаря и Тамары скрестились, задавая друг другу немые вопросы и получая такие же немые ответы. Потом они одновременно встали.
– Пора, – сказала Тамара.
В этом коротком слове было гораздо больше смысла, чем вкладывали в него любые составители толковых словарей.
32Лопата глухо ударилась о крышку гроба.
Было около половины пятого утра. В предрассветной темноте призрачно проступали кресты и каменные надгробья, изъеденные временем. Моросил дождь.
Он начался сразу после того, как Бондарь и Тамара сели в допотопную машину иностранного производства, определить марку которой сумел бы разве что заядлый автолюбитель. Длинная и приземистая, она была расписана по бортам алыми языками пламени, а на капоте красовалась морда желтоглазой черной пантеры.
Забираясь на заднее сиденье этого чуда техники, Бондарь почувствовал себя персонажем старого боевика, вроде тех, которые крутили в видеосалонах на заре кооперативного движения. Ощущение усилилось, когда пропустивший его парень сел рядом. Бондарь очутился зажатым между двумя приятелями Тамары, прятавшими лица за натянутыми до губ вязаными шапочками с прорезями для глаз. Водитель носил точно такую же. Устроившаяся на переднем сиденье Тамара общалась с троицей исключительно по-грузински, словно забыв о существовании спутника. Лишь примерно на середине пути она соизволила обернуться, чтобы извиниться за вынужденные меры предосторожности, проявленные парнями в шапочках. Те отмалчивались. Бондарь тоже не набивался им в приятели, гадая, не свалял ли он дурака, доверившись малознакомой женщине. Погибать ради чьих-то манящих глаз не хотелось, будь они хоть самыми распрекрасными на свете.
На территории кладбища, куда маленький отряд забрался через каменную ограду, Бондарь был готов к любым неожиданностям, но все обошлось. Двигаясь цепочкой, они прокрались вдоль крайней аллеи и остановились возле кучи свежевскопанной земли, поверх которой лежали ощипанные цветы и какой-то жалкий венок. Подсвечивая себе фонарями, парни принялись за работу, попеременно орудуя двумя лопатами с укороченными черенками. Бондаря к раскопкам не допускали, игнорируя его настойчивые предложения своих услуг. Тамара с ним почти не разговаривала, подавленная кладбищенской атмосферой. Маясь от вынужденного безделья, он постоянно курил и размышлял о всякой всячине.
Мысли лезли в голову нехорошие. Вспоминалось московское кладбище, на котором покоились жена и сын. Стараясь отвлечься, Бондарь прислушивался к грузинской речи парней. О чем они могли беседовать, откапывая гроб? Вряд ли их обуревали шекспировские страсти. Могильщики из «Гамлета» без конца обменивались глубокомысленными репликами, утверждая, что они одни «строят» на века, потому что их «дома» простоят до Страшного суда. Они заблуждались. Ближе к истине был Гамлет, у которого ныли кости в предчувствии того дня, когда их откопают и станут играть ими в кегли.
