Франсин Мэтьюз - Клуб «Алиби»
Над узкими улочками Латинского квартала уже занимался свежий золотистый рассвет, когда она в последний раз закрыла дверь своей квартиры и вышла, крепко зажав чемодан в руке. Она улыбалась, потому что на маленьком столике в ее квартире-студии Таси оставила ей письмо от Джо Херста и триста франков, и теперь, слава Богу, она сможет купить себе чашку кофе. Тон записки Херста был сугубо официальным: «Если вы получите это, немедленно свяжитесь со мной через консульство», — но все равно было приятно, что он о ней подумал.
Щиколотки Салли болели после долгой ходьбы по улицам, и скоро чемодан показался ей очень тяжелым: но из ее головы тяжесть ушла и вместе с ней прошла и неуверенность. У нее было легко на сердце, как будто она перерезала некую веревку, которая ее связывала. Она плыла в открытое море.
По тротуарам брели люди с чемоданами в руках. Никто из них не выглядел таким радостным, как она. И что за причина была у нее для такой неуемной радости? Человек, за которого она собиралась замуж, умер. Ее город был на грани разрушения. Но, подходя к старой квартире Филиппа (мадам Блум в это время уже встала и подметала площадку перед огромными дверями во двор), она принялась тихонько напевать.
Глава восемнадцатая
— Я не понимаю ничего из того, что вы все делаете, — говорил Альер отрешенно, пока фон Галбан готовил кофе на газовой горелке, стоявшей в углу лаборатории. — Мое руководство говорит мне, что делать. C'est tout[52].
«Лжец, — про себя ответил фон Галбан, — тебе хватило знаний физики, чтобы в прошлом месяце объяснить все это британцам в Лондоне. Т.П. Томсон и Олифант и Кокрофт — они сказали, что это невозможно, и кто теперь крадет наши работы. Наши коллеги и конкуренты. Наши союзники в этой войне».
— У нас у каждого есть свое metier[53], — безразлично отозвался он. — Я лично ничего не понимаю в финансах. У меня всегда проблемы с деньгами.
— Но это, наверное, из-за жены! Женщины всегда тратят больше, чем им следует, n'est-ce pas?[54] Ваша жена француженка, как вы сказали, правда?
«Ты знал это еще до того, как позвонил в мою дверь, Альер, ты все знаешь обо мне, и этим непринужденным трепом меня не обманешь. Я помню, как меня послали в Поркероль, пока ты искал приключений в Норвегии. Я помню стыд и страх, когда моя жена отказалась поехать со мной и отвезла детей к матери. Ее взгляд».
Он повернулся, поднял бокал и предложил кипящий напиток своему врагу.
— Не думаю, что у вас есть молоко, — мрачно сказал Альер.
Фон Галбан не ответил. Над Парижем занимался рассвет, переливаясь весенними красками, они сидели уже три часа: собирая лабораторные бумаги и канистры от тяжелой воды, которые Жолио хранил в колледже уже месяц. Их было всего двадцать шесть, сделанных вручную в Норвегии для специальных целей и сложенных в тринадцать ящиков: снова работа Альера. Канистры ждали своей очереди у двери в лабораторию, готовые к перевозке, если найдется транспорт.
Обогащенный ураном металл был более щекотливым делом, и фон Галбан отказался подпускать Альера к коробкам, в которых он хранился. Французу пришлось поверить ему на слово, что все четыреста килограммов были собраны и пересчитаны.
— Циклотрон нельзя передвигать, — сказал он Альеру. — Производство магнита в Швейцарии заняло два года. Он стоит слишком дорого и весит тонну. Вы никогда не разберете его.
— Это единственный циклотрон в Европе, — отрезал Альер. — Мы не можем позволить, чтобы он попал в руки немцев.
Попивая кофе, фон Галбан думал теперь не о магнитах и частицах, а о Жолио: о незнакомой женщине, поднимавшейся над ним в экстазе. О невозможном счастье плоти. Думал о том, как это все будет разрушено, и что он является пособником этого разрушения.
— Эти имена, — настаивал Альер. — Год за годом. Эти открытия. Ферми, итальянец. Нобелевская премия. Нильс Бор, датчанин. Нобелевская премия. Альберт Эйнштейн, человек без страны или из всех стран сразу — Нобелевская премия. Тот немец, его нерешительность, принципы. Как его зовут?
— Гейзенберг. Вернер Гейзенберг.
— Один из немногих, как я полагаю, который не является евреем.
«Он думает, что я от души рассмеюсь? — подумал фон Галбан. — Соглашусь, что еврейские физики, как Гитлер называет их, — недоразумение и фарс? Ненависть нацистов к еврейским физикам — это самая большая надежда всего мира, потому что так нацисты убьют любую науку, которая помогла бы им выиграть эту войну».
— Ферми потратил свою Нобелевскую премию на то, чтобы бежать с женой из Италии, — сказал он Альеру. — Они уехали, как преступники, ночью, с полным чемоданом наличности, и отправились в Нью-Йорк. Вот до чего дошел лауреат в наши дни.
Альер хранил молчание, его взгляд из-под очков сосредоточился на чашке кофе.
— Моя мать еврейка, — сказал фон Галбан уже громче. — Поэтому мой отец сбежал в Швейцарию, а я не могу найти работу в родной стране. Я говорю об Австрии, как вы понимаете. Может быть, вы не знали, месье Альер, что Австрия со времен аншлюса тоже закрыла свои двери для еврейских умов.
— О, я знал, — быстро ответил Альер. — По этой причине вы попросили французское гражданство и дорогую французскую жену. Вы давно с ним работаете, je crois[55]?
Под «ним» подразумевался Фред, обольститель незнакомок, любитель русских и запретных евреев: le Professeur[56] Жолио-Кюри.
— Пять лет.
— Ах. И у него есть патенты на весь этот… бизнес, я полагаю? Или он уже подал заявку?
«Бизнес» был слишком аморфным словом для разработок в области атомной энергии. Они обсуждали это в прошлом октябре и договорились: ученые тоже должны иметь права на плоды своей работы. Интеллектуальная собственность.
— Мы все подали заявки на патенты, — сказал фон Галбан устало. — Фред, я и Лев Коварски. Мы ведь команда?
Напрасные слова. Команда могла распасться уже завтра, по одному слову этого человека. Улыбка французского банкира была доброжелательной: Альера беспокоила, как полагал фон Галбан, доверчивость Фреда. Знал ли банкир о документе с печатью, который они подписали и отдали в Академию наук? Схема ядерной реакции, первая в мире?
«Кто бы из нас, Коварски или я, мог бы вернуться в свою родную страну, — думал фон Галбан, — и продаться высшему покупателю. Пошел ты, Альер. У моего ума нет приказчиков. Ты не можешь им командовать. В этой войне каждый еврей сам за себя».
Они услышали его раньше, чем ключ бесполезно завертелся в замке открытой двери лаборатории, и его длинный нос показался за стальной перегородкой; они услышали его, потому что он пел.
Фон Галбан видел все: страх, который внезапно появился в глазах Фреда, последовавшая за этим сдержанность. Одежда, которую он не менял со вчерашнего дня и в которой отражалась его дотошность и придирчивый вкус — Фред, являвшийся лучшим образцом предательства, чем можно было бы выразить словами. В его глазах фон Галбан снова увидел силуэт незнакомой женщины, плотское удовольствие, и дрожь пробежала по его телу. Gott in Himmel[57]. Бедный Фред.
В первую очередь Жолио подумал о самой вероятной причине их нахождения в лаборатории на рассвете.
— Ирен? — спросил он. — С ней что-то случилось? С детьми?
— Я говорил с мадам Жолио-Кюри несколько часов назад, — любезно сказал Альер. — У нее все хорошо. Конечно, она была обеспокоена, когда я заикнулся, что не могу вас найти. Mais, assez bien[58]…
Фон Галбан смотрел на друга, прикрыв глаза тонкой ладонью, его губы шевелились в проклятии или молитве.
— Тогда зачем вы пришли? — пробормотал он. — Что сегодня, Альер?
— Выполняю приказы, — сказал банкир. — Дотри сказал, что все оборудование из лаборатории нужно отправить в Оверн, Жолио, включая, конечно, вас.
* * *Когда наступило утро, Жолио понял, что у него дрожат руки — то ли от кофе фон Галбана, то ли от ощущения паники. Он так долго жил устоявшейся жизнью: молочная повозка, приезжавшая к дому Энтони, голубоватая жидкость, которую разливали из бидонов в емкости домохозяек. Ирен настаивала на том, что молоко нужно сначала прокипятить, чтобы не было угрозы туберкулеза, и горничная всегда отлынивала от этой непонятной работы. Дети в школьной форме, с причесанными и блестящими волосами. Его рабочая одежда, лежавшая на краю их двуспальной кровати, ее одежда, почти такая же: белая рубашка, словно из католической школы, бесформенная черная юбка с широким поясом на случай, если она много съедала и могла объесться. Две пары простой обуви, что-то все время потертое. Так могло продолжаться бесконечно, они оба были погружены в науку, но началась война. Война надолго разлучила их, внесла в их жизнь хаос.
