Мастер Чэнь - Амалия и генералиссимус
— Моя дорогая, — сказала, наконец, Магда. — Ты просто ничего не понимаешь. Тони в восторге от всего, что с ним произошло. Он думал, что главное в его жизни уже закончилось. А тут — настоящее приключение. Он стал героем. Его подстрелили. Вот это жизнь! Он мужчина, моя дорогая. Ты второй раз возвращаешь его к жизни. Он любит тебя за это.
Делая вид, что не замечает, что у меня вдруг произошло с лицом, Магда начала аккуратно, веером, раскладывать пластинки перед аппаратом у стены.
— Я попросила одну малайку из гостиницы присмотреть за ним, пока меня нет, — как бы между прочим сказала она, не глядя. — За небольшую денежку. Потому что сегодня у него должна обязательно подняться температура, и тогда он уже не будет таким счастливым, как сейчас. А тут еще климат дрянь, раны плохо заживают. Но послезавтра он будет в полном порядке, уж поверь мне. Итак, у нас сегодня что? Рассказ про одну стерву. И еще надо послать кое-кому привет, он будет в восторге: представляешь, привет по беспроводной связи на весь город! И все это называется — опера. Да… тут странное дело. Сегодня приходили твои полицейские, хмурились, задавали вопросы. Дело в том, что у Тони пропал маузер. Как-то мы про него забыли, а потом начали искать — а его нигде нет. Так, твой парень мне показывает, что до передачи одна минута. Три глубоких вдоха и выдоха…
Ей уже не нужен был собеседник перед глазами.
Что значит — пропал маузер? С этой странной новостью я пошла вниз по лестнице.
Кому может понадобиться такая штука, как маузер — коллекционерам? Как единственный экземпляр на весь этот город?
Я оказалась на асфальте, на улице, издающей сотни звуков — смех, разговоры, звон, стук.
— Привет, Куала-Лумпур, штат Селангор, Эф-эм-эс, — сказал сверху низкий, медленный голос Магды. — В «Робинсон» на Маркет-сквер завезли новые оперные пластинки. Там — записи опер целиком, и это просто праздник. «Фауст» на английском, «Тангейзер» на немецком, только что с Байрейта, и «Трубадур» — из Скалы, Милан. Тяжело тащить столько пластинок, но опера — это не только арии, это множество маленьких сцен, в несколько тактов, и вот теперь все их можно услышать. Особенно хорош этим Пуччини — никогда не знаешь, что у него вдруг сейчас прозвучит. Вот «Джанни Скики», комическая вроде бы опера, да попросту балаган, но в самом-самом финале двое счастливых влюбленных вдруг поют такой, знаете ли, маленький дуэт на полторы минуты, поют не просто на октаву выше всего прочего, а как бы вообще взлетают голосами под потолок. Ну, это здесь пока не продается. Мы сегодня услышим…
Тут Магда, видимо, загадочно улыбнулась — кажется, она заготовила какие-то мысли заранее.
— Но сначала вот о чем, дорогие слушатели. У меня тут в баре был разговор с одним плантатором — кстати, привет, Руди, ты отличный парень. Зачем нам тут, среди джунглей, опера? — спрашивал он. Что за бред — слушать здесь, в тропиках, про жизнь бедных богемных студентов под крышами Парижа? Опера, Руди, хороша не тем, что их на сцене и в яме — сотни полторы человек, которые тебя развлекают, тогда как в кабаре играет только человек десять. Она хороша потому, что на нее рано или поздно пойдете вы, Руди. Ну, когда-то же кончится весь этот ужас с ценами, вы сядете на пароход, приедете домой и пойдете в старый, добрый «Мет» в Нью-Йорке… Извините, Ковент-Гарден в Лондоне тоже хорошая опера, конечно… И вы туда идете, с вашим тропическим загаром и толстой, закаленной шкурой. Ничего, что вы ни черта не понимаете в бельканто — зато вы надеваете ваш пингвинский костюм, белый галстук, белый шелковый шарф, трость, черный цилиндр. Втыкаете в карман вот эту маленькую сигару, которая сделана специально для того, чтобы ее можно было успеть выкурить в антракте. Что там еще — лакированные туфли, конечно. У вас чего-то нет — но половина зала берет все это напрокат, не сомневайтесь, я знаю хорошее место на Пятой авеню… И вот вы идете в оперу, постукивая лакированными ботинками, и для вас там поют небесные голоса, это ваш маленький парад. Опера — это ваш праздник. Потому что мы сильнее, чем цены на каучук. Потому что мы живы, Руди.
Мне упала прохладная капля на голову. Я посмотрела наверх, под черепицу китайского дома: облезлая лазоревая краска, розовые ставни, по колонне вьется водосточная труба, тоже лазоревая. Из окон второго этажа, под крышей, торчат, высовываясь далеко на улицу, бамбуковые шесты с разноцветным бельем, дом — как корабль под флагами, вот только с флагов иногда капает. В окно высовывается коричневое сморщенное лицо китайской старушки с туго зачесанными назад белыми волосами, она улыбается мне.
Я медленно пошла по улице, от репродуктора до репродуктора, из каждого звучал голос Магды.
— А начнем мы с арии Тоски из оперы того же названия, это Пуччини, если я еще вас им не загрызла. Раз уж мы послушали в прошлый раз арию ее возлюбленного художника, который доигрался до расстрела. Так вот, Тоска, будучи первой дамой города Рима, пытается его спасти, но поскольку сделать это можно только через главного тирана всего города, который этого художника собирается пристрелить именно потому, что его любит Тоска, то дела девушки плохи.
Вот она и поет: что же это такое, вроде бы все правильно делаю — а ни черта ни получается. Называется эта ария — Vissi d'Arte, поет Амелита Галли-Курчи.
Звенящий и замирающий голос понесся над жаркими кварталами, заглушая стук ног по асфальту, звоночки и шуршание велосипедных шин. Тихим шагом я пошла к мотоциклу, зная, что не смогу его завести, пока музыка не смолкнет.
Я чуть не сбила на тротуаре тамила с неподвижным, лишенным выражения лицом, замершего у столба с репродуктором.
— Ну, и на закуску этой истории про Тоску скажу пару слов про мадемуазель Амелиту, — зловеще пообещал голос Магды, когда голоса скрипок замерли. — Тут в одном журнале написано что-то про ее ангельский характер. Так вот, сопрано не может быть ангелом, природа не позволяет. Они все одинаковы. Однажды после этой арии, когда героиня должна бросаться об мостовую со стен замка, рабочие сцены подложили ей не гимнастические маты, как положено, а батут. Извините, если уже слышали эту историю сто раз — но она настоящая, это было. Итак, финал оперы. Героиня бросается вниз со стены, гремит мрачный аккорд — и зрители видят, что мадемуазель Амелита взмывает из-за картонных зубцов замка вверх и снова летит вниз, якобы обратно о камни, с обалдевшим ангельским лицом, дергая ногами. И еще аккорд, и опять она летит вверх, и снова вниз. И еще. Сука.
Из репродуктора донеслись, отчетливо, три громких глотка.
Я ударила ногой по педали мотоцикла.
— Отец Эдвард, — сказала я, — еще час назад я думала, что буду здесь молиться, чтобы меня простили за невольно причиненное зло. Но, кажется, все не так плохо.
— А, у вас там вчера были неприятности, — сообщил он мне, жуя банан. — Исповедальня свободна, как только соберетесь — я сяду за ширму, и вы получите ваше отпущение. Но стоит ли — мы с вами и так об этом говорим. И вы знаете, госпожа де Соза, что здесь вас всегда поймут.
Я вздохнула и огляделась: деревянная обивка стен, кафельный пол новенькой церкви пахнет чем-то чистым, влажным и ароматным, над головой вентиляторы. Отец Эдвард, темноглазый человек моего возраста с тщательно зачесанными назад, вокруг тонзуры, прямыми волосами, ловким движением прячет недоеденный банан в коричневую бумагу и делает шаг вслед за мной внутрь, в храм святого Джона, с порога, куда он вышел было для быстрого перекуса.
— Ну, хорошо, а как там мой любимый ученик? — весело спросил он, ведя меня к исповедальне.
— Данкер? — посмеялась я. — Он скоро придет к вам с рассказом о том, что я жестока и хочу от него невозможного. Но я должна сказать вам спасибо — это тот самый человек, который мне нужен. И через год он тоже скажет вам спасибо. А еще до того он, надеюсь, догадается пригласить вас выступить с передачей. На этих, как их, средних волнах. О чем угодно, хоть о ваших учениках. Но ваш собрат из церкви святой Мэри там тоже рано или поздно будет, чисто католическое беспроводное сообщество я не замышляла. А теперь, отец Эдвард, вы правы — давайте пока обойдемся без исповедей, сядем на скамью, и я буду расспрашивать вас о вашем китайском подопечном, который провел тут несколько дней.
— Вы думаете, я вам что-то расскажу из того, что не сказал полиции? — услышала я в ответ.
Я посмотрела в глаза отца Эдварда, на его квадратный подбородок, и поняла, что если этот человек не хочет говорить — значит, не скажет, ни полиции, ни мне.
— Отец Эдвард, его убьют, если он рассчитал свое исчезновение неправильно. Можете мне верить или не верить, но я еще приду к вам на исповедь, не забывайте. И там буду просто вынуждена говорить правду. Я хочу помочь этому китайцу, спасти его. Но давайте я буду задавать самые невинные вопросы.
— А задавайте любые — я и правда не знаю главного, куда он делся, — пожал плечами отец Эдвард. — Но если вернется — я снова дам ему приют и вам ничего не скажу, уж не обижайтесь.
