Георгий Брянцев - Следы на снегу (Художник М. Рудаков)
«Наверное, это и есть Той Хая, — подумал Петренко. — А что означает «Той Хая»? Надо будет не забыть спросить».
Самолет шел на посадку, и Петренко были отчетливо видны улочки поселка, рудничные постройки, каждый отдельный домик,
Заслышав звуки приближающегося самолета, обитатели поселка высыпали на улицу, а ребятишки стремглав бросились к месту его посадки. Туда же спешил заместитель директора рудника в своей неизменной волчьей дохе. Он покрикивал на лошадь, махал огромными рукавами дохи, и лошадь мчалась чуть ли не в карьер, вздымая копытами комья снега.
Когда Ноговицын, Пересветов и Петренко вышли из самолета и сели в розвальни, Петренко спросил летчика:
— Вот странно! Кругом столько леса, а в населенных пунктах я не видел ни одного деревца. Да и вот тут тоже… Чем объяснить это?
— Очень просто, — ответил старший лейтенант. — У нас в Якутии, да и вообще на севере население извечно ведет борьбу с лесом. Лес наступает, а человек обороняется. И каждому хочется, чтобы хоть над ним, над его домом было чистое небо, а не лес.
Утро стояло морозное и необыкновенно тихое. И хотя небо было совершенно чистое, в лучах солнца мелькали и поблескивали едва заметные снежные пылинки. Они покалывали лицо.
— Видно, скоро снегопад начнется, — высказал предположение Петренко.
Ноговицын покрутил головой:
— Нет, это обычная у нас картина. Это вымерзает имеющаяся в воздухе влага и превращается в снежные кристаллики. Правда, можно подумать, что скоро пойдет снег. Вот смотрите, — и Ноговицын сделал несколько выдыхов. Заметили, какой шум?
— Да, да…
— Этот шум, сопровождающий дыхание, можно услышать только при сильном морозе. Кто-то из сибиряков назвал его шорохом дыхания. А старики рассказывают, — добавил летчик, — что при желании на севере можно подслушать даже шепот звезд.
— Чудесно. А вы не знаете, почему руднику дано название Той Хая?
— Это по-якутски. В буквальном переводе Той означает — песнь, а Хая гора. Получается Песнь-гора, а обычно понимают как Поющая Гора. Вон она, видите? — Ноговицын показал на гору. — Местность вокруг также называется Той Хая, и рудник пока именуется так же.
Розвальни, между тем, уже въезжали в поселок.
* * *
Шелестов, Быканыров и Эверстова, одетые по-походному, ходили возле четырех оленьих упряжек, оглядывая нарты и самих оленей.
Старик-охотник сдержал слово и привел оленей задолго до прилета самолета.
— Хороши олени, слов нет, хороши, — сказал Шелестов, окончив осмотр. — Спасибо тебе, отец, спасибо и товарищу Неустроеву.
Быканыров кивал головой. Он был доволен, что выполнил в срок поручение.
— А вот, кажется, и тот, кого мы ждем, — сказала Эверстова, и все обернулись в сторону приближающихся розвальней.
Винокуров остановил лошадь метрах в десяти. Из розвальней вышли Ноговицын, Пересветов и Петренко. Все направились к Щелестову.
Петренко, придерживая левой рукой винтовку, взметнул правую к головному убору и четко, по-уставному доложил:
— Товарищ майор! Лейтенант Петренко прибыл в ваше распоряжение.
— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — ответил Шелестов, протягивая руку. — Мы ведь еще не знакомы?
— Так точно. Позавчера только приехал в Якутск после окончания специального училища и стажировки.
Шелестов спокойно и внимательно оглядел лейтенанта.
«Вот так-так. Просил прислать опытного офицера-оперативника, а пожаловал…» — подумал про себя Шелестов и сказал:
— Выходит, с корабля и прямо на бал?
— Выходит так, товарищ майор, — и Петренко улыбнулся, обнажив чистые, ровные зубы.
— На севере бывали?
— Не дальше Иркутска.
— На лыжах когда-нибудь ходили?
— Имею первый всесоюзный разряд, — и лейтенант поправил сползающую с левого плеча винтовку с оптическим прицелом.
— Ага, — заметил майор. — Это уже хорошо. А это что? — и он показал на винтовку, будто никогда ее не видел.
— Я снайпер, — ответил Петренко. — Это призовая. Я без нее никуда.
— Тоже хорошо, — одобрил Шелестов. — И лыжник, и снайпер…
— Да. И два года был тренером по боксу, — добавил Петренко.
— Ах, вот как, — это уж больше, чем хорошо. Ну так что же, знакомьтесь, — предложил Шелестов лейтенанту. — Это наша уважаемая радистка сержант Эверстова, Надюша Эверстова. А это товарищ Быканыров, мой старый друг, старый партизан, следопыт, отличный охотник и наш проводник.
— Очень рад, — пожимая новым знакомым руки, сказал лейтенант и счел нужным каждому добавить: — Грицько Петренко.
Эверстовой показалось, что лейтенант улыбается не во-время, говорит слишком самоуверенно, смотрит очень смело.
Ну, а в общем Петренко произвел на всех хорошее впечатление. Он был строен, выше среднего роста, видимо, хорошо физически натренирован. Из-под его меховой шапки выглядывала прядь русых вьющихся волос. Голубые глаза смотрели открыто, жизнерадостно. Сросшиеся у переносья широкие брови придавали его лицу мужественное выражение.
— Груз привезли? — обратился Шелестов к Ноговицыну.
— Так точно. Вот список всего. Полковник приказал еще кое-что добавить, вами не предусмотренное.
— А именно? — удивленно спросил Шелестов, развертывая список.
— Пятилитровую банку со спиртом.
— Правильно. Спасибо полковнику.
Шелестов просматривал список.
Эверстову в данную минуту больше всего интересовали сухие батареи к радиостанции, и она спросила майора:
— А батареи не забыли прислать? Ведь эти у меня почти совсем сели.
— Ничего не забыто, Надюша. Батарей два комплекта.
— Замечательно. Будем Москву слушать.
— Пожалуй, да… — как-то неопределенно согласился майор. Он свернул лист бумаги и положил его в карман. — А груз в самолете? — обратился он к старшему лейтенанту.
— Да, в машине. Я не решился без вас трогать.
— Правильно сделали, — одобрил Шелестов. — Подъедем к самолету, уложимся — и в путь. — Майор посмотрел на лейтенанта Петренко, с любопытством разглядывавшего оленей, и спросил его: — Вы сыты? Кушали что-нибудь?
— Вполне сыт.
— Не стесняйтесь, говорите правду. По пути ресторанов не будет.
— Сыт, товарищ майор. Мы со старшим лейтенантом основательно заправились перед самым вылетом.
— Подтверждаю, — сказал Ноговицын.
— Тогда к самолету. Сюда возвращаться не будем. Наш путь пойдет через пруд, вон туда, — показал Шелестов. В это время лейтенант Петренко подал ему заклеенный конверт. Подал и сказал:
— Это от ваших, товарищ майор. Передал полковник.
Едва заметная улыбка озарила мужественное лицо Шелестова. Это было именно то, в чем он нуждался. Зажав в руке конверт, он пошел к передним нартам.
Получение письма из дома, где он не был сравнительно долго, взволновало майора, хотя внешне он оставался спокоен и размерен результат многолетней профессиональной привычки к тому, чтобы ни при каких обстоятельствах, будь то в большом, или малом, не выдавать своих внутренних переживаний.
А когда подъехали к самолету, майор сказал Быканырову:
— Василий Назарович! Распредели груз равномерно на все нарты и уложи. Тебе помогут товарищи. А я пока прочитаю… Что-то мне пишут из дома?
И только очень внимательный и хорошо знающий Шелестова человек, каким был старый охотник Быканыров, смог уловить в последних словах майора едва заметные теплые нотки.
— Все будет в порядке, — заверил Быканыров.
Шелестов отошел в сторонку, вскрыл конверт и начал читать. Это было обычное письмо любящей женщины и друга, находящейся в разлуке с дорогим человеком. Таких писем пишется много, и все они как будто одинаковы, но ни одно из них не теряет от этого своей ценности для того, кому оно предназначено.
Вначале жена сообщала о домашних делах, повседневных заботах, о своей общественной работе среди жен офицеров, о самочувствии, затем шло длинное, милое своей обыденностью, и подробное описание того, как живет и что делает маленькая единственная дочурка Клава, как она растет, какие получила отметки в школе. И, казалось, не было в письме подробностей, которые бы воспринимались Шелестовым как ненужные и лишние.
Кончалось письмо словами, идущими от сердца, трогательными, волнующими, о том, как тяжело быть в разлуке и как мучительно хочется поскорее быть снова вместе.
Шелестов прочел письмо еще раз, подошел к лесенке самолета, которой сейчас уже никто не пользовался, сел на нее и задумался.
Письмо жены невольно перенесло майора в область мыслей и чувств, которые в жизни борца-коммуниста занимают не менее значительное место, чем мысли о повседневной работе.
Когда-то он, Шелестов, мечтал о совершении чего-то очень значительного и необычного, что поразило бы людей и заставило их говорить о нем. Это было давно, очень давно, когда майор был еще очень молод. Время шло, шли годы учения, тогда казавшиеся однообразными и скучными, а теперь встающие в памяти как очень привлекательные и дорогие. Комсомол воспитал в нем, не знавшем родителей, волю и настойчивость в преодолении трудностей учения и жизни. После школы пришла служба в пограничных войсках, которая дала много знаний, еще больше закалила физически и духовно. А потом Шелестов был переведен в органы разведки, с которыми у него связана пора зрелости и вся последующая жизнь, вступил в Коммунистическую партию, вне которой не может теперь представить себе своей жизни. Здесь окончательно сложились мировоззрение, характер. Здесь юношеские мечты о подвигах и героике, хотя и отвлеченные, но благородные по существу, получили реальную почву для своею осуществления.
