Франсин Мэтьюз - Клуб «Алиби»
— Она не сказала ни слова?
Таси положила свою тонкую руку ему на плечо и поежилась.
— Так холодно на улице, месье, хоть и весна. Хотите зайти? Я приготовлю вам настоящий русский чай…
— Вы знаете кого-нибудь из друзей Салли? Женщин или… мужчин, например, у кого она может находиться?
— Ее единственным другом был Филипп, понимаете? Peut-etre[42], она поехала в отель.
— У нее нет денег, — сказал он резко, его раздражение росло.
Чего же ищут эти глупые женщины, убегая одни и без защиты? Дейзи сделала то же самое — выпорхнула из двери со смехом, дрожавшим на губах. Никакого поцелуя на прощание, ни адреса для писем. Его вина, конечно, его тяжкий грех, что его жена сбежала в пропасть жестокости, без надежд на спасение. Он потерял ее. И он терял Салли. Расстроенную, напуганную, раненую Салли…
Тогда, в больнице для иностранцев, по ее щекам текли слезы. Человек, который схватил ее за шею…
Херст оставил Таси записку и триста франков. Но у него не было уверенности, что Салли их получит.
Глава пятнадцатая
Когда Жолио поймал ее взгляд в Люксембургском саду где-то около пяти вечера, она резко повернула на дорожку, ведущую к бульвару Сен-Мишель. Он подумал, что увидел привидение — или, скорее, злой дух: воплощение всех его желаний.
Это не могла быть Нелл. Нелл во плоти, в Париже…
Он остановился на мгновение, прищурил глаза, следя за ней, пока она шла под сводами молодых вязов. Ее талия, тонкая и изящная, могла принадлежать любой женщине, как и ноги; но две детали словно прокричали ее имя сквозь годы разлуки и недоверия: шейные позвонки, такие хрупкие под широкополой шляпой, и та решительность, с которой она шагала по тротуару. Ее каблуки стучали в такт: свет, тень, свет, тень. Из фонтана струилась вода, и все мысли вылетели у него из головы в ту секунду, когда он узнал ее.
Он позвал ее. Нелл.
Шаги не замедлились, ее голова была опущена, она задумалась. Она определенно шла к бульвару. Может быть, у нее была там встреча. Но вдруг ему пришло в голову, что она тоже его увидела; причем раньше, чем он ее; и намеренно зашагала своим английским шагом как можно быстрее, стараясь убежать.
Он побежал, его бумаги шелестели на ветру, карандаш, который он держал за ухом на случай заметок, упал на землю. Он снова позвал ее, и стайка голубей разлетелась из-под его ног.
Она повернула голову, одна рука инстинктивно схватилась за ремешок сумочки. Она замерла, ожидая его.
— Рикки.
Это было ее имя; никто больше не звал его так. Для всего мира он был Жолио, для коллег — Фредерик. Фред для матери и жены. Le professeur Joliot-Curie[43] для студентов, которые слушали его лекции в Коллеж де Франс в четырех кварталах отсюда. Рикки было имя, которое она дала ему пятнадцать лет назад в Берлине, опьяненная джином и недосыпом, прислонившись спиной к стене клуба, в который они пошли по ее настоянию, когда все уже ложились спать. «Рикки, — сказала она, — мне нужна твоя зажигалка. Мне нужно прикурить сигарету».
Тем вечером 1925 года она была одета, как мужчина, в хороший английский костюм, одолженный у брата: благородная Нелл Брейскорт, дочь графа, шлялась по задворкам Берлина в компании фриков-полиглотов. Для нее это было нетипично — разговоры о радии и модели Бора и квантовых скачках — и Жолио чувствовал ее скуку, которая, словно кошка, легла между ними. Всего двадцать один год, а уже такая усталость от жизни. Она заставила его почувствовать, как неуместен и как невозможно стар он был на самом деле.
— Что ты тут делаешь? — спросил он, задыхаясь.
— А что, Люксембургский сад твой? Никому больше нельзя и шагу сюда ступить?
— Нелл…
Улыбка заиграла на ее губах, в ней было что-то ядовитое.
— Ты так и не изменился, Рикки. Вечно эта импульсивность. Как будто я оскорбляю общественную нравственность, прогуливаясь здесь.
— Ты знаешь, что это неправда, — он говорил с ней по-английски, хотя давно уже этого не делал, и языком он владел неуверенно. Он был удивлен, а потому подыскивал слова и спотыкался.
— Так прекрасно снова видеть тебя, Нелл. Ты выглядишь… очень хорошо.
Она постарела, этого он не мог отрицать: безупречное очарование юности покинуло ее, оставив только подтянутую кожу, подчеркивавшую красоту ее щек и бровей и ложбинки над голубыми глазами. Ей должно было быть чуть больше тридцати пяти, подумал он. Ее фигура не изменилась: легкая, подтянутая, она была в отличной форме, — фигура примерной спортсменки. Как ей это удавалось, он никогда не понимал: Нелл редко сдерживала себя или подчиняла дисциплине.
— Спасибо, — решительно сказала она. — Я не демонстрирую свои проблемы окружающим. У тебя, похоже, все хорошо, я угадала? Все еще корпишь над своими атомами или чем-нибудь еще в этом роде?
— Да, — этот вопрос вернул его к реальности: лаборатория, дела, которые его ждали, война. На секунду его охватило желание все ей рассказать: дать словам вылиться, рассказать о напряжении в его жизни в последнее время, как угроза немецкого вторжения заставила его сделать выбор под слепящим светом лампы следователя, словно тень, спроецированная на белый экран. Но были две вещи, ради которых стоило перенести все сожаления и компромиссы, — безупречность его работы и его дети.
Он рассеянно кивнул, глядя поверх ее плеча. Он не осознавал, что она хмурится, ищет глазами его лицо, пока она не заговорила.
— Давай, я куплю тебе выпить, Рикки. На бульваре. Мы сможем там поговорить.
Если бы он сам заказал себе коньяк, он непременно оказался бы мерзким, и он едва ли заметил бы то, что обожгло ему горло. Даже владельцы кафе отправляли все содержимое своих кладовых подальше от города для сохранности. Но Нелл требовала хорошего качества: ее domaine[44] в Бордо снабжало торговцев винами, и она знала каждого в радиусе двадцати миль от Сены, от старого Эдуарда из Собора и Элоизы из кафе Флор до легендарного Андре Терраиля из Серебряной Башни. Она точно знала, что было запасено в погребе у них под ногами, и уверенно сделала заказ, причем ее французский акцент был где-то даже лучше, чем его английский.
— Ты в Париже на отдыхе? — спросил он, когда остались одни за столом, сидя точно напротив входа в Сорбонну, и на виду у его коллег, которые могли бы удивиться, почему нобелевский лауреат пьет днем с женщиной, которая не является его женой. — Приехала походить по магазинам? Или к друзьям?
— В разгар немецкого нападения? — она зажгла сигарету. Руки Нелл. Тонкие, художественные и изнеженные. Руки его жены покрывали ожоги от радия.
Она посмотрела на него сквозь сигаретный дым.
— Я должна привезти обратно в Бордо партию бочек вина прежде, чем нацисты их конфискуют. Очень дорогих, из неверского дуба. Двадцать из них уже в нанятой машине. Ты, наверное, думаешь, что от меня нет никакой пользы, что я из тех красивых паразитов, которых ты привык ненавидеть, Рикки. Но нельзя руководить виноградником только благодаря привилегиям и приятной внешности.
— Бертран…
— Мой муж на фронте, — эти простые слова встали, как щит перед ее лицом: Мне не нужно твое сочувствие.
— Я не знал.
— Конечно, нет. Мы же не переписывались, — она погасила сигарету, хотя только что зажгла ее. — Бертран не писал уже несколько недель. Думаю, ему не разрешают. Что, без сомнения, означает, то место, где он сейчас, просто ужасно.
— Ты все еще так его любишь?
— Бог мой, нет. Я просто не люблю, когда меня игнорируют, Рикки, и ты это знаешь. А разве ты бросил меня не поэтому — не потому что это больно?
Рука Нелл потянулась к пепельнице, и свет майского солнца осветил ее каштановые волосы. Все их отношения ожили: ревность, предательство и страдание. Он хотел обхватить ее шею своими пальцами и сказать ей, раз и навсегда, что она больше не будет принадлежать никому другому. Неважно, сколько времени прошло. Неважно, с кем они спали и жили.
— Ты заметил, что в этих проклятых местах остались одни старики? — сказала она непринужденно и перевела взгляд с улицы на приближающегося официанта. — В Бордо то же самое. Ни одного дееспособного рабочего, чтобы производить вино. А будет еще хуже. Salut[45].
Она сделала это так, как он запомнил: янтарная жидкость была выпита в одно мгновение. Затем она поставила бокал — ничего, кроме капли остатка на дне — и спросила:
— Как Ирен?
Это была уловка. Вспомнить о жене и застыдить его. Но верность никогда не была его проблемой: Нелл первой его оставила, пятнадцать лет назад, на платформе поезда с собранным чемоданом и билетом, который он методично кромсал об рельсы, пока не поранил руку. О ее замужестве он прочитал в газетах.
— Ирен нездоровится. Она уехала в Бретань на лечение. С детьми.
