Норман Мейлер - Призрак Проститутки
Он примолк, едва сдерживая исповедальный порыв, но ровно настолько, чтобы извлечь из меня:
— Ну и что тут такого особенного?
— А то, что мы занимались этим в четыре утра, стоя на островке Парк-авеню, что между Шестьдесят второй и Шестьдесят третьей улицами, на виду у пары тысяч окон, и я был силен, как никогда. Подъехала патрульная машина, остановилась рядом, и коп-ирландец высунулся из окна со словами: «Эй, чем вы там, черт вас дери, занимаетесь?!» — а я ответил: «Прелюбодействуем, сэр. Мы тут прелюбодействуем и будем этим заниматься, пока стадо не придет домой, а вас — с Новым годом!»
— Ну а он что?
— Кинул гадливый взгляд — типичный коп нью-йоркский! — и укатил.
И отец рассмеялся с неподдельным удовольствием, запасов которого наверняка хватит, чтобы и в будущем со светлой радостью вспоминать о прошлом, а когда он умолк и опять помрачнел за милю-другую до города, я почувствовал, что его снова одолели тоскливые мысли о разрыве с женой. В конце концов он заговорил, но уже на совсем другую тему.
— Знаешь, сын, — сказал он, — я чувствую себя вполне на уровне, чтобы соответствовать тому, что от меня требует эта операция. Однажды в УСС, во время войны, мне пришлось убрать предавшего нас партизана. Кончилось тем, что я задушил его голыми руками. Стрелять не мог — слишком громко. Я никому об этом не говорил до сегодняшнего дня. — Он поглядел на меня. — Но тебе сегодня расскажу. Возможно, я потерял жену, зато нашел сына.
— Возможно. — Я не настолько доверял себе в этот момент, чтобы развивать тему.
— Я имел в виду, что ни с кем до сих пор не откровенничал о том особом чувстве самореализации, какое дает человеку убийство себе подобного, и, поверь мне, это дьявольски острое чувство. Долго, очень долго после этого я не мог понять, хороший я человек или плохой. Но в конце концов понял, что это не важно — я просто отчаянный хулиган. Иными словами, не от того меня воротит, что нам предстоит сотворить, а от того, что не я командую парадом. Пока не я.
20
В тот же вечер после отъезда отца в Вашингтон у меня было позднее свидание с Моденой. Она возвращалась в Майами с вечерним рейсом, и мы должны были поехать на конспиративную квартиру. Модена не любила гостиниц, особенно въедливых портье. «Майами-Бич, — как-то раз сказала она, — это маленький мир для его обитателей, и я среди них заметна».
После этого я остановил свой выбор на небольшом, но элегантном местечке в Ки-Бискейне. Виллу сдавал «Зениту» богатый кубинец, проводивший лето в Европе, и я счел ее подходящей для нескольких встреч. Как правило, я заезжал за Моденой в аэропорт на своем белом кабриолете, и мы мчались по дамбе Риккенбеккер через Бискайский залив к вилле на Норт-Машта-драйв. Мы устраивались на ночь в хозяйской спальне, а утром, проснувшись, наслаждались сказочной панорамой: королевские пальмы, белые строения, манговые заросли на берегу и яхты в бухте Ураганов.
Естественно, мне пришлось пофантазировать, балансируя на тонкой проволоке вранья между Проституткой и учетом явок в «Зените», но риск, казалось, был относительно невелик. Из всех разведчиков в Южной Флориде только Хант имел право спросить, для чего я использую конспиративную квартиру, и хотя по нашему распорядку он получал уведомление всякий раз, как только я расписывался в ведомости на пользование явкой (а Хант, зная этот престижный адрес на Норт-Машта-драйв, не мог не поинтересоваться, кто там бывает), моя тайна, благодаря некоторым процедурным ограничениям, была защищена. В ведомости вилла значилась как «владение Джи-30». Если, допустим, я зачастил бы туда и Хант решил вдруг полюбопытствовать, к чему бы это, ему все равно понадобилось бы отыскивать адрес и владельца в справочнике с соответствующим грифом для внутреннего пользования, а это хлопотно. Кубинцы шли сплошным потоком, и нам непрестанно приходилось пользоваться явками. Короче, бояться мне было нечего. Однажды, во сне, мне все же померещилось, что Хант стоит в дверном проеме и принюхивается, оглядывая спальню и нас с Моденой в любовном клинче, но, к счастью, это был всего лишь сон. Меня приятно удивляло, насколько незначительны мои теперешние тревоги по сравнению с тем, что я мог бы сейчас испытывать, служи я первый год в ЦРУ, и я решил, что уже начал жить в соответствии с одним из любимых изречений Проститутки: наша профессия вырабатывает привычку к шаткому фундаменту под ногами.
Словом, я гордился тем, что незаконно пользуюсь виллой Невиска. Ее гладкие стены были ослепительно белые, как у всех построек на побережье Южной Флориды, а ее название, означавшее по-испански «снежинка», каждый раз вызывало у Модены такой наивный восторг, что я начал сомневаться, сумел ли ее отец-инженер привыкнуть к жизни в богатом квартале. Порой, когда ее манера пространно выражаться — результат многолетних школьных уроков риторики — начинала мне слегка надоедать, я, надо признаться, склонен был считать всех выходцев со Среднего Запада придурками. В защиту столь недостойного предубеждения должен заметить, что любое сооружение, не лишенное очарования или «историческое», вызывало у нее преувеличенно восторженную реакцию. Модена обожала окна небольшой формы, крылечки с деревянной резьбой, стены пастельных тонов и, конечно же, романтические названия — вилла «Снежинка» было верхом совершенства! Модене нравились даже псевдоклассические особняки в Ки-Бискейне. (Для меня это было существенно, поскольку ничто в ней не напоминало Киттредж.) Как бы там ни было, меня постоянно преследовали картинки из жизни девочки Модены на богатых улицах Гранд-Рапидс, и в итоге я пришел к выводу, что ее пренебрежение к моему столь неказистому на вид бытию — «ты, похоже, самый бедный из тех, с кем я встречалась» — с лихвой компенсировалось безграничным благоговением перед такими бесспорными достижениями, как диплом Йеля и профессия, о которой я не мог ей говорить. О Сент-Мэттьюз не стоило и упоминать.
Я к ней несправедлив. Модена знала то, что знала, а недостаток знаний легко восполняла абсолютной уверенностью в себе. Например, она обожала танцевать. Однако после парочки вечеров в ночном клубе мы это дело забросили. Я был всего лишь неплохим партнером, зато она могла бы профессионально посвятить себя танцу. Демонстрируя варианты самбы и меринге, ча-ча-ча или мэдисона, умение превратить простой тулуп в тройной и тому подобное, она хотела лишь доказать, что и тут королева. Модена не испытывала ни малейшего желания подтянуть меня до своего уровня, научить «как надо» — она бы глупо выглядела, пояснила она. В ее решительном отказе от сотрудничества сквозил девиз художника-аристократа: талант — монета неразменная. Перед вами искусство!
С другой стороны, я видел, что ее пленяет мое произношение. Модена объявила, что готова слушать меня целый вечер напролет, словно перед ней Кэри Грант. Оказалось, что Кэри был в ее табели о рангах примером для подражания, первым из числа тех, кто красиво говорит одни приятности, и тогда я понял, почему она не пожелала научить меня танцевать, — по той же причине, по какой я не стал бы тратить часть жизни на то, чтобы научить ее говорить. Она и так говорила вполне сносно. Да, подчас меня слегка коробило, но это были пустяки по сравнению с ее бесспорными достоинствами.
Как-то раз она бросила (вторая Салли Порринджер):
— Ты такой сноб!
— Надо полагать, — парировал я, — что дорогой тебе Джек Кеннеди — из той же серии. — И, не удержавшись, добавил: — Где бы он сейчас ни шатался.
— Он старается победить на выборах, — сказала Модена, — откуда же у него может быть время для меня? Конечно, нет.
— Даже позвонить нет времени? — В моей груди полыхало пламя ревности, обжигавшее так, как если бы я пролил кипящий бульон на коленку.
— Никакой он не сноб, — заявила Модена. — Его интересуют все люди вокруг него. В отличие от тебя он самый внимательный собеседник из всех, кого я знаю.
Она была права. Иногда, как только она начинала говорить, мои мысли тут же перемещались в плоскость ее чисто физических достоинств. Я видел ее всегда сквозь туман желания. Вслушиваться в ее речь было излишне — ее плоть была несоизмерима с тем, что и как она говорила. Я не мог дождаться, когда мы уляжемся, и там она вновь явится мне во всем своем великолепии, будет и нежной, и открытой, и неистовой («да-да-да, дорогой!»), будет алчной, щедрой, пылкой, и будет печалиться или радоваться, и все это я могу иметь каждую ночь, лишь только, преодолев все досадные ухабы вечера, мы отправимся в спальню. А там уж все равно, умею я танцевать или нет.
Либидо, конечно, продукт самоутверждения, но либидо буйное чревато манией величия. Разум твердил мне, что я самый лучший из ее любовников, а какое-то время спустя, когда любовный пыл был на три четверти исчерпан, я снова превращался в обыденность, которая не умеет танцевать. Синатра — тот умел. И Джек тоже. Эти умели.
