Чарльз Вильямсон - Любовь и шпионаж
И я овладела зрителями. Я могла делать с ними что хочу – заставить их смеяться, плакать, бурно рукоплескать мне и исступленно вопить «Браво! Браво!»
И все же один раз я вдруг испугалась этой огромной толпы по ту сторону рампы – как укротитель львов иногда вдруг пугается своих хищных питомцев.
«Что, если б они знали про меня все? – промелькнул в моем мозгу жгучий вопрос. – Если б в аудитории вдруг прозвучал голос, объявивший, что Максина де Рензи изменила Франции за деньги, английские деньги? Как бы потянулись эти аплодирующие руки к моему горлу, чтобы задушить меня!»
Однако я продолжала играть, отогнав тягостные мысли. Актриса всегда должна играть, пока не сломится. Думаю, что ее нельзя согнуть как других женщин, и все же нередко завидую тем женщинам, которые не испытали суровой закалки характера на сцепе: слишком тяжело дается иногда эта закалка!..
Наконец, закончился первый акт. Но еще пять раз подымался занавес, и пять раз я должна была возвращаться на сцену, улыбаться, кланяться, посылать воздушные поцелуи и делать вид, что восхищена овациями. Потом, когда я уже могла спастись бегством, на пути к моей актерской комнате меня окружили люди с поздравлениями и пышными букетами цветов. Со всех сторон мне пожимали руки, журналисты протягивали блокноты, вспышки фото-кодаков слепили глаза. Но я протиснулась через толпу, не глядя на окружающих, потому что знала: Рауль уже ждет меня…
Да, он ждал, сияющий бескорыстной гордостью за меня, за мой успех и овации – мой милый, чуть капризный мальчик, похожий скорей на Аполлона Бельведерского, одетого в модный фрак, чем на обыкновенного молодого дипломата из министерства. Впрочем, дипломатия, конечно, не была его настоящим призванием. Он мог бы стать поэтом или художником или тем и другим; он всегда мечтал об этом, вечный мечтатель с изящными манерами и благородным лицом, которое могло бы показаться строгим, если б не ласковые глаза и губы.
Вокруг нас были люди, и мы с ним разговаривали просто как знакомые, пока я не ввела Рауля в крохотный будуар рядом с актерской комнатой. Там, о, там мы разговаривали уже не только как знакомые! Думаю, этим сказано все.
Прикосновение рук Рауля и его губы, которые были совсем не строгие, дали мне силу приготовиться к тому, что еще ожидало меня впереди. Есть что-то волшебное в прикосновениях, даже самых незначительных, того, кого любишь больше всех. Мы оба забыли обо всем на свете, и даже смерть в эту минуту не могла бы разлучить нас.
Ранее я флиртовала со многими мужчинами – иногда потому, что это забавляло меня и они мне нравились, как, например, Ивор Дандес, а иногда мне нужно было покорить их по политическим мотивам. Но никогда еще я не испытывала чудесного чувства настоящей любви, пока не встретилась с Раулем дю Лорье. И теперь самым блаженным отдыхом для меня было положить голову ему на плечо и закрыть глаза, не двигаясь, не произнося ни слова.
Мои душа и тело были измучены бесконечным напряжением нервов, постоянным стремлением скрыть мою тайну от окружающих. Когда мирные, спокойные мечты о будущем освежали мой разгоряченный мозг, мрачные воспоминания вдруг отбрасывали меня назад и жалили как ядовитые змеи. Я понимала, что не заслужила права на блаженный покой, что руки моего любимого оттолкнули бы меня в невыразимом ужасе, если б он узнал, что я наделала и как обманула его доверие, посягнув на его честь и благополучие.
В течение семи лет я была политическим шпионом. Да! Но я питала недобрые чувства к России и Германии и дала отцу клятву отомстить за него. А Франция – союзник России. В конце концов изменить чужой стране менее гадко, чем обмануть человека, которого обожаешь и который обожает тебя. Мы, женщины, всегда верны тем, кого любим по-настоящему, готовы принести им любую жертву. Я знала это и думала: если когда-нибудь полюблю, то сумею доказать свою преданность… и вот теперь предала возлюбленного, продала его родину! Лишь в объятиях Рауля я осознала, что натворила, и эти объятия доставляли мне не только блаженство, но и огромную душевную муку.
Даже если мы с ним каким-то чудом будем спасены и все окончится благополучно, ничто на Земле не может смыть темное пятно с моего сердца – сердца, которое Рауль считает таким верным, таким чистым.
Есть ли что-либо страшней для любящей женщины, чем постоянно хранить от мужа секрет, раскрыв который она потеряет его уважение?
Безусловно, я заслужила наказание, и мой удел – нести его через всю жизнь, если еще раньше не случится крушение наших надежд. Даже на вершине блаженства мысль о проклятом темпом пятне будет преследовать меня и омрачать минуты моего счастья…
…Я не могла долго отдыхать в тишине, сидя с закрытыми глазами. Иногда я вздрагивала и всхлипывала, хотя глаза мои оставались сухими, а Рауль пытался успокоить меня, полагая, что я просто возбуждена и взволнована новой ролью – трудной и ответственной. Он не догадывался, как трудна и ответственна была она для меня на самом деле!
– Дорогая, – сказал он восторженно, – сегодня ты была божественна! Как я гордился тобой – и как горжусь! Раньше мне казалось, что уже невозможно обожать тебя сильней, но сейчас я люблю тебя в тысячу раз больше!
Я знала, что это правда; я могла читать это в его глазах, слышать в звучании его голоса. С того дня, когда я так легко успокоила его, пообещав выручить из беды и уговорив принять от меня все, что я имею, он видел во мне своего ангела-спасителя. Сердце его было готово разорваться от любви… которую я не заслуживала.
«Зато сегодня, – думала я, – у меня для него есть великолепная новость, она заставит его вскрикнуть от восторга: я скажу ему, что бриллианты нашлись и сейчас у меня в руках!»
О, эти бриллианты! Как ненавидела я их в ту минуту! Ведь это они толкнули меня на бесчестный поступок, и теперь лавина несчастий, возможно, уже катится на нас, чтобы навсегда похоронить нашу любовь.
Внезапный страх заставил меня еще крепче прижаться к Раулю, еще тесней обнять его, потому что я подумала: а вдруг я и впрямь никогда больше не буду в его объятиях, и его лучистые глаза не будут глядеть на меня с такой лаской, как сейчас?
– Рауль, дорогой! – прошептала я. – Если все люди там, в зале, отвернутся от меня и освищут вместо того, чтобы аплодировать, – будешь ли ты по-прежнему гордиться мной, по-прежнему любить меня?
– Я бы любил тебя, мое сокровище, еще больше, если б это было возможно, – ответил он, нежно обнимая меня. – Но я – ревнивое животное и не переношу мысли, что ты можешь принадлежать другим, пусть даже публике, которая оценивает тебя так высоко, как ты этого заслуживаешь. Я знаю, тебя все обожают, называют любимицей Парижа, и горжусь этим, но в то же время мне хотелось бы забрать тебя от них. Лишь один я имею право обожать тебя, преклоняться перед тобой. А если весь мир обернется против тебя – это будет для меня радостью; я приму вызов и встану на твою защиту!..
– Неужели ничто не могло бы заставить тебя разлюбить меня? – продолжала допытываться я с тем странным очарованием ужаса, которое иногда заставляет человека подходить к краю бездны и заглядывать в нее.
– Ничто на Земле! – пылко ответил он. – Пока ты мне верна.
– А если б я была неверна, если б обманула тебя?
– Тогда я убил бы тебя, а потом себя. Но у меня кровь приливает к лицу при одной мысли об этом. Зачем ты говоришь о таких вещах, раз это невозможно, благодарение Богу? Я знаю, что ты любишь меня, иначе не принесла бы такую благородную жертву, желая спасти мою честь…
Я затрепетала и похолодела от страха. Напрасно заглядывала я в эту пропасть, в эту жуткую бездонную темноту! В самом деле, зачем думать об ужасах, если есть возможность насладиться несколькими светлыми минутами, может быть, последними в моей жизни?..
Чтобы отвлечься, я уже хотела сказать Раулю о найденном колье, но он продолжал говорить мне такие ласковые, милые, нежные слова любви, что я не смела прервать его, зачарованная и покоренная…
А затем, намного раньше, чем следовало бы (так мне показалось), вдруг прозвучал первый звонок, призывающий зрителей в зал, а артистов – готовиться к выходу на сцену.
У меня уже не оставалось больше свободных минут. Раньше иногда я позволяла себе, не считаясь с режиссером и публикой, задерживать поднятие занавеса (хотя обычно отношусь к своим обязанностям добросовестно), но в этот вечер, наоборот, хотела бы как можно скорей закончить спектакль, чтобы к полуночи быть уже дома и там разрешить свои тревоги и сомнения, узнав кое-что хорошее, а может быть, и самое худшее.
– Ты должен уходить, дорогой, – сказала я. – Но у меня есть для тебя одна новость, большой приятный сюрприз. К сожалению, сейчас нет времени для объяснений – это очень длинная история, – а увидеться с тобой до конца игры я не смогу: антракты будут короткими, и каждый акт я начинаю сама. Но после заключительной сцепы моей гибели, в конце четвертого акта, я не стану выходить на вызовы: после смерти это выглядит неэстетично – не правда ли? – и я никогда не выхожу. Поэтому, как только опустится занавес, приходи сразу сюда, в эту комнату. Мы увидимся с тобой еще несколько минут, прежде чем я переоденусь и поеду домой.
