Мастер Чэнь - Амалия и генералиссимус
Но сломавшийся век добивает их без пощады, потому что новые платья стали другими, вместо коротких — длинными, беззаботная простота кроя ушла. Приходящие в мой новый дом в Джорджтауне журналы сообщают, что силуэт стал очень стройным и длинным, в моду, вместо пухлых блондинок, вошли брюнетки слегка цыганского вида — то есть, собственно, в моду вошла я.
Прически стали длиннее. Появились плиссированные юбки в клетку, и их можно обнаружить даже здесь, у «Робинсона» на Яве.
А 1 апреля, меньше месяца назад, нам всем объявила свой приговор мода очередной парижской весны. После коричневого в лайм-лайте теперь прежде всего синее. Обувь должна обязательно сочетаться с платьем. Родилась новая ткань — модельеры сообщили о своем «необычайно высоком внимании» к искусственному шелку, поскольку он «красив и полезен», «потерял тот жуткий блеск, который мы так ненавидели», и «приобрёл богатую субстанцию, которая, кажется, подходит для входящего в моду сурового стиля».
Самый модный цвет, впрочем, все-таки не синий. Явился еще деликатный зеленый, называемый vert-de-gris, «не такой темный, как резеда, не такой бледный, как лилия, с серебристым отливом — вот наиболее удачный из цветов этого материала». Какого, кстати, материала?
Я скосила глаз на журнальную страницу «Женский интерес», стоя в тазике, где приводила себя в порядок после жаркого дня. Попыталась мысленно описать мое любимое платье — не модных, зато очень идущих мне цветов. Но бесспорно модного покроя — короткие рукава рюмкой, широкий пояс, юбка в три ряда воланов, неровный подол, частично доходящий до щиколоток.
Чуть усмехнулась, вспомнив, что в официальных случаях теперь особенно важно, чтобы рука была в кружевной перчатке. Как сказал мне при первой встрече инспектор Робинс, тогда на браунинге не будет отпечатков пальцев.
Тут я вспомнила про пистолет, который в последнее время раза два забывала дома — интересно, обнаружила ли уже его по случайности моя личная ама А-Нин. Впрочем, что уж такого особенного в пистолете.
Аккуратно положила в мыльницу круглый обмылок английского «Эразмика» — с запахом фиалки — и подмигнула журнальной странице. На ней туалетное мыло «Лаке» рекламировала Билли Доув, с ее лицом испорченной девчонки, пухлыми щечками и колечками волос у пробора. «В знаменитых фильмостудиях пользуются этим тончайшим белым мылом». Пользуйтесь сколько угодно, я его не люблю.
Все это время в полуоткрытой двери в залу маячила А-Нин, которая, с фальшивым пением, гладила то самое мое платье, модного покроя, но не модного цвета. Я не спешила к ней приближаться. На расстоянии в ярд уже становилось понятно, что на обед она ела в немалых количествах чеснок и китайские грибы — итальянский повар Чунг кормит, видимо, всю ораву обитателей «Кокосовой рощи» чаще, чем меня.
И нтересно, пахнут ли чесноком складки ее тела, когда главный бой Онг ложится с ней в постель в тех комнатках, там, где кухня и гараж?.. Целуют ли китайцы друг друга в губы? Или им при поцелуях именно такое и нравится — чеснока побольше? Надо узнать у Ричарда Суна. И вообще пора позвонить Ричарду… Хотя бы записать это в свои планы на завтра.
Выйдя из таза, я некоторое время с раздражением, оставляя мокрые следы на темном полу, искала бумагу — была же, вот здесь, у кровати.
Совсем не хотелось одеваться, а хотелось отослать А-Нин и на короткое время улечься обратно в постель, закрыться простыней и избавить себя от очередного ноющего припадка — жажды физической, очень физической любви. Нет, лучше подвигаться, потанцевать, устать.
Только попробуйте меня не пригласить сейчас, надвигающимся вечером, на какой-нибудь квикстеп, инспектор Робинс.
Если это неизбежно, то после хорошего танца или двух я даже заранее мысленно согласилась заказать знаменитое полусырое мясо «Колизеума», шипящее на горячей сковородке. Вспомнила чуть сочащуюся из него кровь — я не люблю кровь.
И еще одно, «роуял энфилд» сегодня отдохнет. Пусть Мануэл выведет авто — проветриться.
В нем можно закинуть голову на подушки, глядя вверх, где над дорогой, как рваная ткань, смыкаются кроны деревьев, с деревьев ливнем струятся бежево-серые лианы, по этим лианам вьются другие — те, что с листьями и цветами. Что за город — здесь джунгли всегда рядом, в них упираются аллеи и переулки с белыми домиками. Вот очередная гора, прямо в центре города — Ананасовый холм, Букит Нанас, и хотя здесь тигров уже наверняка нет, но всего остального — сколько угодно, включая змеюк. Огибаешь холм по плавной дуге, и вот почтамт, похожий на греческий храм, а за ним снова дома с колоннами, разноцветными ставнями и черепичными крышами. Сколько здесь нужно прожить, чтобы разобраться в этом хаосе кварталов, неожиданно возникающих среди деревьев за очередным поворотом?
Почтамт — ах, да, почтамт. Это ведь сюда приносят вынутые из некоего никому не известного почтового ящика города очередные письма поэта Дай Фэя. Полдня — и они уже в Сингапуре, на страницах — вот наконец я запомнила — этой «Синчжоу жибао». Просто.
Полиция на почтамте, между прочим, вообще не была. Потому что единственное, чего не знает полиция, но что знаю я — это про стихи. Они не знают, что ищут поэта, и здесь — мой шанс. Скорее бы Тони… тем более что он не может танцевать.
Я постучала по двери авто ритм:
Ах, Тони, Тони,
Как жалко, Тони,
Вы не придете тан — це — вать…
Машина, мягко покачиваясь, огибала очередной зеленый холм.
В «Колизеуме» я получила от инспектора Робинса, кроме откровенно восхищенного взгляда, инструкцию: сидеть тихо, если появится Вонг, потому что его будут брать — и желательно не попасться под драку, если таковая вдруг возникнет.
Один констебль стоял на тротуаре (малаец), другие помещались внутри, но старались быть не заметными — жались в более темное место, ближе к бару, под нависающей над баром галереей и идущей наверх лестницей. Там же за столиком мелькнул Джереми, как-то отдельно от него перемещалась по бару Дебби.
Робинс оправдал ожидания, заранее пригласив меня на фокстрот, а пока развлекал рассказами о знаменитых куала-лумпурских китайских бунтах 1912 года, то есть о том самом, к чему в колониях готовятся все и всегда — когда вдруг, без всякого смысла и внятной причины, тихая жизнь превращается в ужас.
Кто первым начал, разобраться тогда не успели. То был год, когда серия военных мятежей в Китае вдруг сразу опрокинула империю, ненавистная маньчжурская династия прекратила существование, мальчик-император отрекся от трона.
И когда началась китайская революция, когда здесь, в этом городе, то ли на Петалин-стрит, то ли на Кросс-стрит, на лунный Новый год, веселая толпа насильно затащила пару пуллеров в местную парикмахерскую, стричь косичку, то началась драка. Потому что тащившие были кантонцами, а те, кого хотели оставить без косичек — хоккьенцами. И когда драка разгорелась всерьез, про империю и прически все быстро забыли.
К обеду толпа на Хай-стрит уже штурмовала штаб-квартиру полиции, И шла война всех китайских кланов со всеми.
Тут забытых было полицейских снова заметили, и толпа начала таскать керосин в консервных жестянках, чтобы поджечь их штаб-квартиру. Осажденные еле отбили первый штурм, три китайца были убиты, но погиб также бенгальский констебль.
Осталось последнее средство — под ружье были призваны европейские волонтеры, в основном жители бунгало на холмах Дамансара, всю ночь они патрулировали город по эту сторону реки, под слухи, что триста китайцев подходят к мостам через реку со стороны Пуду.
А наутро из Тайпина пришли вовсе не китайцы, а войска. И все изменилось. Река перестала быть баррикадой между двумя воюющими сторонами, патрули пошли через Хай-стрит в самый центр бунта — на Петалин-стрит. Ближе к ночи осмелевшая полиция издала приказ, чтобы в темное время никто не ходил без лампы — так можно было рассмотреть, что в руках или за поясом у прохожего.
И китайские улицы, медленно отходившие от ужаса, превратились в реки из десятков дрожащих огоньков.
…На эстраде уже играли, у «Колизеума» было нечто, весьма слабо напоминавшее о настоящем джазе — контрабас, украшенный лентами, барабан и тарелки, скрипка и кларнет, музыкантами были в основном индийцы из соседних кварталов. Но все каким-то образом знали, что настоящие танцы начнутся только когда…
Вот сейчас.
Магда появилась наверху, за деревянной балюстрадой, бросила взгляд на собравшихся, нахмурилась, потом исчезла на пару минут — и появилась снова.
И в этот раз начала шествовать вниз по лестнице с двумя футлярами в руках, в белой блузке с кружевами, в широких брюках с блестками — без этого сияния она на эстраду не выходила. Карминные губы делали ее рот большим, возраст стал окончательно несуществующим, а на золотых волосах сбоку почти вертикально сидела крошечная кремовая шляпка с белой вуалькой.
