Леонид Могилев - Клон
В апреле, когда священные птицы удоды прилетали на равнины, выгонялись на пастбища стада и справлялся пышный праздник. Только в эту весну удоды не прилетели. А пастбища, противоестественные и мертвые, покрылись туманами, и на них упали черные дожди.
В день твой пришли мы,
Как в прежние годы,
К тебе, и ты счастья нам дай,
Избавь от горя, беды, недорода…
В том году на земле этой не должно было родиться ничего, а родившееся не несло в себе жизни, ибо круговорот вод был прерван и стал круговоротом беды. А люди, уходившие по перевалам, были оставлены своими богами, и чаша, что переполнилась, была чашей терпения, не отличимой от эмалированной солдатской кружки, привычной к поминальному столу.
…В древнейшие времена жители этих гор и равнин были христианами и находились в подданстве грузинских царей. Отпавшие от христианства, они обратились было к своим тотемам, потом христианство возвратилось, потом Магомет завладел их душами, но они праздновали и языческие, и христианские праздники, уже не помня их значения. А в горах и полях можно и теперь встретить множество маленьких медных крестиков.
Из Свято-Троицкого монастыря близ Владикавказа и духовного центра в Моздоке, где обучались дети их, шло христианство. Отсюда приносили материи на рубашку и штаны, и малую денежку.
В Великий пост, в известный вечер, собирались в доме недавно умершего, приносили кутью из пшена с медом, зажигали над ней свечу и, благословившись, ели. А в это время молодые женщины отправлялись подслушивать чертей, около речек и на пригорках, положив под пятку правой ноги горсть пепла или золы, и если в каком-то доме слышался плач, то это предвещало смерть хозяевам, а если где-то смеялись, то дом ждала радость.
Но смешались посты и праздники, и лишь приметы сбывались: каркали вороны, кричали сороки, сев на крышу дома, угли в очаге манили незваных гостей, а преждевременный крик петуха и кудахтанье кур на насесте сулили только зло, и оно приходило, и не было уже очагов и сараев, в пустые глазницы окон глядела ночь, и это была ночь беды.
В 80-х годах XV века Ших-Мурза, владелец Окоцкий, пришедший служить в крепость Терки, направил в город Москву к царю Федору Ивановичу послов, а в 1645 году русскому царю присягали в верности мичкизяне, шаибутяне, бауагунцы и другие чеченские общества.
Но Шамиль знал, что говорил: «Скорее горец отступится от ислама, нежели от своего обычая, хотя бы этот обычай — ходить без рубахи».
И звали главного бога вайнахов Дали. И был богом грома и молнии Стел, и была матерью Луны Кинч, и покровительницей войны — Молыз, богиней вод — Хиннана и богиней ветров — Фурке.
И было названо древнейшее поселение вайнахов Цьой-Пхьеда. Город Мертвых…
Был тот странный предутренний свет
Подвал мой совсем неплох. Три метра в ширину и два в длину. Стены выложены кирпичом. Пол бетонный покрыт досками. Когда-то они были покрашены, но это было так давно, что маляра нет уже, должно быть, на свете. А может быть, это сам хозяин дома, крепкий старик, справедливый страж этого подвала. Метрах в трех с половиной наверху — люк.
Меня не приковывали к массивному стальному кольцу, вмурованному в бетон пола.
— Если попробуешь бежать, Стелу отдам бойцам. Пусть порадуются. Потом сожжем ее у тебя на глазах, прямо на огороде, — объяснил мне дед.
Больше он ничего не говорил и не приходил. Пищу мне бросают сверху. Хлеб, вареную картошку.
Параши здесь нет, есть сток. Мое дерьмо падает в отверстие в углу, и его уносит какой-то ручеек. Должно быть, здесь перебывало немало кавказских пленников. Узники расписывались на стенах, потом все надписи старательно уничтожались. Сокрытие оперативной информации о персоналиях. Мудро. Одно слово, написанное и прочтенное, может дать нить. А потом полетят головы, не говоря об ушах в полиэтиленовых пакетах… Но из нужниковой этой ямы несет, и я каждый раз закрываю ее фанеркой.
Подвал относительно теплый, и если укрыться солдатским одеялом, то и войлок на нарах ощущается как полноценный матрас. Войлок вообще отличная вещь. Он живой. Без него мне бы пришел конец. В подвале полная темнота. Но раз в сутки открывается люк, а если кто-то решит спуститься вниз для беседы со мной, то загорается переноска наверху. Впрочем, такое случалось дважды за все время. Я потерял счет дням, и сны, что приходят ко мне, не знают счета часам. Не отличить ночных снов от дневных.
Я немыт и болен. Одежда моя несвежая — главная причина тоски. Я уже не помню, зачем пришел сюда и как попал в подвал. И только тончайший луч света, что проникает иногда в щель крышки люка, когда она сверху не замаскирована старым хламом, связывает меня с прошлым. Все и началось со снов, предутренних и неверных.
В снах этих что-то было не так. В них смешалось прошлое, настоящее и еще что-то. Наверное, это будущее, но как узнать? Только дожить до него и сверить живые картинки. Или мертвые. Сны эти многовариантны, но один повторяется навязчиво и неотвратимо…
…Был тот странный предутренний свет. Когда просыпаешься оттого, что кто-то есть в комнате. Свет просочился сквозь занавес, спрятался в углу комнаты, будто бестелесный пес. Пес, состоящий только из призрачного света. Он где-то рядом. «Я здесь, — говорит он, — я вернулся».
Это мой дом. Я прожил здесь так долго, что кажется — всю жизнь. Не помню сколько. И имени своего тоже не помню. Можно встать, открыть ящик стола, достать паспорт и узнать про себя все. Это подлинный документ, выданный самым настоящим милиционером — дамой. Только кому? Как звать тебя? Там же, в ящике стола, можно найти и документы той, что лежит сейчас лицом к стене, рядом, и не знает, что пришел предутренний свет. Она не знает многого. Как, например, шумит кукурузное поле, как оно пахнет. Есть другие поля. Например, поле одуванчиков. Оно очень красиво, но совершенно не подходит для работы. Это как если бы ты сам на себя накинул саван…
Я встаю и раздвигаю занавес. Раскрываю рамы. А там, снаружи, — стены каменного сосуда, что именуется двором. Если поднять голову, увидишь небо в нездешних промывах и край сосуда. И законы предутренней перспективы таковы, что ощущаешь себя на дне этого кувшина.
Мне холодно. Я закрываю окно и иду на кухню. А там наполняю кофейник утренней влагой и чиркаю спичкой.
Это совершенно образцовая кухня. Здесь есть все. Все под рукой, и все сияет.
Я встаю на табурет и открываю антресольный ящик. За стопкой старых газет и пустыми банками находится алюминиевая кружка. Даже не эмалированная. Я достаю ее, возвращаюсь на кухонную твердь. Кружка во вмятинах. Она видала виды. Но это все потом и не о ней. Она лишь свидетель, случайный и молчаливый. На дне надпись. Постороннему человеку эти три слова не скажут ничего, но мне они разрывают сердце. И кружка жжет пальцы, когда я возвращаюсь с ней в комнату.
«Если летают рои, предаваясь без толку играм, соты свои позабыв, покои прохладные бросив, их неустойчивый дух отврати от забав бесполезных».
Женщина не проснулась, когда я бесшумно оделся и покинул жилище. Были причины для такого крепкого и здорового сна.
Лифт еще не работает, и потому я спускаюсь со своего поднебесного этажа не спеша, как делаю все в это утро.
Я иду посреди улицы. Город пуст. Что это за город? Несмотря на ранний час, можно попасть под проверку документов и даже не одну. И почему несмотря? Этот час во все времена и у всех народов облюбован для корысти. Час вора. Можно красть добро и деньги, а можно и жизни. Когда так сладко спится, даже ангелы-хранители дают маху. А это самое надежное прикрытие.
Этот свет приходит неспроста и не к каждому. Я ждал его со смятением и грустью. Это значит, что, вернувшись домой, я осознаю, что это уже не мой дом. И нет возврата в тот, что был твоим первым домом.
Старик готовит жижиг-галнаш
Славка Старков — Старик — понял, что никогда больше не сможет есть пельмени. Его начинало тошнить уже при виде пакетов с «Губернаторскими», «Настоящими», «Уездными» и «Богатырскими». Но пельмени — это вечером. Утром — сосиски, Сосисок можно было вообще брать от пуза, только вчера он просто выпил чаю с хлебом-черняшкой. Роптать грех. Общежитие прикармливалось за счет какого-то кривого бартера. Комендант плохого им не желал, а они в его дела не лезли. Приходили фуры, уходили фуры. А что в тех ящиках и упаковках — не их дело. Холодильник большой, промышленный, забит доверху пельменями и сосисками. А торчать ему тут еще с месяц. Это он так думал.
Общежитие это — фильтр. Сюда отправляют мужиков бесхозных, не спившихся, крепких и с головой. Люди здесь со всех концов бывшей империи. Всякие люди, а значит, и интересы могут быть разнообразные. Мужикам этим и работа находится, и деньги на индивидуальные счета капают, и карманные выдают в разумных пределах. Славка людей просеивает методично, держа в голове ориентировки, ждет того самого, единственного.
