Лев Овалов - Секретное оружие
Направление Глазунова в науке не вполне совпадало с темой, избранной Ковригиными, однако по широте и глубине исследований Глазунов был как бы неким солнцем, вовлекавшим в свою орбиту самых разнообразных спутников.
Несмотря на привлекательность предложения, Мария Сергеевна ответила уклончиво:
— Я должна посоветоваться с мужем, мы работали вместе и после войны вместе собираемся продолжить прерванные исследования.
Глазунов ее понял и не стал торопить.
— Разумеется, — согласился он. — Время терпит. Но как только у вас и вашего мужа появится желание поработать вместе со мной, помните, двери моего института для вас распахнуты.
В то время, когда происходил этот разговор, советоваться Марии Сергеевне было уже не с кем — через несколько дней после своего разговора с Глазуновым она получила похоронную.
Внешне она приняла смерть мужа довольно спокойно, не плакала на глазах у людей, не бросила работы, — родные ее в разговорах между собой решили, что за четыре года разлуки Маша отвыкла от мужа и, будучи женщиной молодой, красивой, и при этом еще с определенным положением в обществе, вскоре найдет себе человека по душе и выйдет за него замуж.
Впрочем, так думали не только родные, а и многие окружающие ее мужчины, но едва лишь один из претендентов на ее руку осмелился высказать свое желание, как тут же услышал такие холодные слова, что сразу утратил всякие надежды:
— Лучше Виктора Степановича вы для меня быть не сможете, а хуже его мне не нужен никто…
Большинство ее знакомых за глаза стали называть Ковригину “сухарем”, “синим чулком” и “айсбергом”, а меньшая часть воображала, будто Мария Сергеевна питает какие-то чувства к Глазунову, они шли в своих предположениях даже дальше, хотя на самом деле для этого не имелось никаких оснований.
После смерти мужа Марии Сергеевне советоваться было не с кем, и она послала Глазунову письмо с согласием работать в его институте, который к тому времени уже возвратился в Москву.
К моменту, с которого начинается наш рассказ, Мария Сергеевна давно уже имела звание доктора наук, по праву считалась одним из самых доверенных и ближайших сотрудников Глазунова и, несмотря на свою привлекательность и видное общественное положение, жила по-прежнему лишь вдвоем с Леночкой в отдельной квартире неподалеку от университета, в новом Юго-Западном районе Москвы.
Леночка к этому времени стала красивой, привлекательной девушкой. Ей только что сровнялся двадцать один год, и она заканчивала третий курс медицинского института.
Мать и дочь любили бывать вместе. Их связывали не только родственные отношения, но и дружба, сближало душевное целомудрие, общность интересов, одинаковые взгляды на жизнь и незримое присутствие в их жизни Ковригина. Их даже принимали иногда за сестер, тому способствовала моложавость Марии Сергеевны, хотя характерами они сильно отличались друг от друга.
В характере Марии Сергеевны многое можно было объяснить пережитым ею горем, она была сдержанна, терпелива, немногословна, от нее всегда веяло холодком, но в то же время она была энергична, настойчива, прямолинейна, умела поставить на своем и умела подчинять себе Леночку.
Наоборот, Леночка была очень эмоциональна, порывиста, даже несколько неуравновешенна; общительная и доверчивая, она любила бывать в обществе и почти ко всем людям относилась с нескрываемым дружелюбием.
У Марии Сергеевны и Леночки стало обычаем встречаться дома за обедом. К вечеру, часам к шести-семи, они обязательно сходились за столом, это было их любимое время.
В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, они ели за столом нажаренную Леночкой навагу и вели ничем не примечательный разговор.
Мария Сергеевна рассказывала что-то о своих институтских делах, а Леночка тараторила обо всем сразу: о подругах, экзаменах, предстоящем приезде Вана Клиберна, концертах, спорте, Лужниках, прыжках в высоту и о каких-то необыкновенных пирожных…
Сидели, по обыкновению, в кухне, которая стараниями обеих женщин была превращена в самый уютный уголок в доме. Здесь стоял крытый белой эмалевой краской буфет, на белых кухонных полках поблескивала зеленой глазурью украинская керамика, окно прикрывали веселые ситцевые занавески, а на столе в синей хрустальной вазе никогда не переводились живые цветы.
Мария Сергеевна выжала ломтик лимона на остатки наваги и посмотрела на дочь.
— Мне кажется, ты злоупотребляешь занятиями в бассейне, — неодобрительно сказала она. — На носу экзамены, а ты столько плаваешь…
— Но, мамочка! — перебила ее Леночка. — Ты сама знаешь: в здоровом теле здоровый дух!
Мария Сергеевна покачала головой.
— Я боюсь, как бы этот дух не нахватал на этот раз двоек!
— Но, мамочка! — перебила ее опять Леночка. — Когда же это случалось?..
И тут-то и раздался телефонный звонок, который выбил Ковригиных из размеренной колеи их жизни.
Телефонный аппарат находился в комнате Марии Сергеевны.
— Я сейчас, мамочка! — воскликнула Леночка. — Вероятно, это меня!
Она побежала к телефону.
— Слушаю, — сказала она, снимая трубку. — Вас слушают!
— Мне нужно Елену Викторовну Ковригину, — негромко, но четко произнес незнакомый Леночке мужской голос.
— Я вас слушаю, — повторила Леночка. — Я у телефона.
— Я попрошу вас не удивляться и ничего не отвечать, пока вы не выслушаете меня до конца, — продолжал тот же голос. — Дело идет о спокойствии вашей матери. Не говорите ничего, пока не узнаете, в чем дело. Ей угрожают серьезные неприятности, но с вашей помощью она могла бы их избежать. Вы слушаете меня?
— Да-да, — отозвалась Леночка. — Продолжайте…
— Я сослуживец вашей мамы, но сейчас я себя не назову. Не нужно тревожить вашу маму, она ничего не должна знать. Вы не могли бы со мной встретиться?
— Конечно, — сказала Леночка и почему-то смутилась, настолько необычен был этот телефонный разговор. — Но только где?
— Вы не могли бы приехать… — Незнакомец на секунду замолчал, по-видимому, он размышлял, куда бы ее пригласить. — Вы не могли бы приехать… Ну, скажем, в сквер к Большому театру? Поверьте, это очень серьезно. Мы встретимся, и я вам все объясню.
Речь шла о спокойствии, а может быть, и благополучии мамы — Леночка без размышлений согласилась с предложением незнакомца.
— А когда? — нетерпеливо спросила она.
Незнакомец тут же предложил:
— Вы не могли бы приехать сейчас?
— А как я вас узнаю?
— Я сам подойду к вам, — ответил ей таинственный сослуживец Марии Сергеевны. — Я знаю и вашу маму, и вас.
— Хорошо, — сказала Леночка. — Я сейчас приеду.
— Значит, в сквере у Большого театра, — повторил незнакомец, — Вы будете добираться, вероятно, минут тридцать. Но только не вздумайте что-либо сказать своей маме, вы ее взволнуете и принесете только вред.
— Хорошо, — повторила Леночка. — Я все поняла. Буду у Большого театра через тридцать минут.
Леночка надела в передней пальто и зашла в кухню.
— Кто это звонил? — спросила Мария Сергеевна.
— Один знакомый, — сказала Леночка.
— А куда это ты собралась?
— К нему и собралась, — сказала Леночка. — Мне надо с ним увидеться.
— Что это уж и за знакомый? — удивилась Мария Сергеевна. — Такая скоропалительность!
— Это деловое свидание, — уклончиво отозвалась Леночка, натягивая перчатки.
— А Павлик? — напомнила Мария Сергеевна.
— Что “Павлик”?
— Вы, кажется, уговаривались пойти в кино?
— Это не обязательно… — Леночка слегка улыбнулась. — Подождет… — Она помахала на прощанье рукой. — Не беспокойся, скоро вернусь!..
И покуда Леночка едет в поезде метро от станции “Университет” до станции “Проспект Маркса”, придется сказать несколько слов о Павлике, поскольку он играет в этом рассказе тоже немаловажную роль.
Автор несколько отступил от истины, сказав, что семья Ковригиных состояла всего из двух женщин, — к моменту, с которого начинается наш рассказ, она снова почти что уже состояла из трех человек, и этим третьим был Павел Павлович Успенский, или Павлик, как звали его и сама Леночка, и его будущая теща.
Павлик был несколько наивен, упрям, иногда заносчив и даже грубоват, но тем не менее он сразу же понравился Марии Сергеевне, когда Леночка привела его в дом и представила матери. Наивен и упрям, но не потому, что недалек, а потому, что честен; заносчив и грубоват, но не потому, что самовлюблен, а потому, что убежден в своей правоте… Да, понравился! Ему не хватало, конечно, и жизненного опыта, и осмотрительности — ну а кому хватает их в двадцать семь лет?
У него было открытое лицо с жестковатыми чертами, ясные голубые глаза, смешливые пухлые губы, не утратившие еще какой-то детскости, и пышные, закинутые назад русые волосы.
