Джон Ле Карре - Маленький городок в Германии
– Чертовски странная сумма.
– Напротив, сумма вполне естественная и логичная. Пятница пришлась на десятое число месяца. Так вот: он снял ровно треть своего месячного жалованья, если исключить налоги, страховку, взносы в амортизационный фонд и плату за личные телефонные переговоры. – Брэфилд помолчал. – Вероятно, это тот аспект его личности, на который я не обратил вашего внимания. Он был очень добропорядочным человеком.
– Нам пока не следует говорить о нем в прошедшем времени.
– Я никогда не ловил его на лжи. А решив покинуть нас, он, как мне представляется, снял лишь те деньги, которые ему причитались за треть месяца, и ни пенни больше.
– Да, многие назвали бы такую щепетильность даже несколько излишней. Образцом достойного поведения.
– Это ничего не украсть-то? Нет, щепетильность здесь ни при чем. Он мог иметь в виду вероятность негативного развития событий, чего стремился избежать. С его знанием законов нетрудно было сообразить, что любое воровство послужит для нас предлогом для обращения в немецкую полицию.
– Господи, – сказал Тернер, наблюдая за собеседником, – вы упорно не хотите поставить ему хотя бы пятерку по поведению.
Мисс Пит, личный помощник Брэдфилда, принесла кофе. Это была женщина средних лет, избегавшая ювелирных украшений, крепко сбитая и вечно чем-нибудь недовольная. Казалось, она уже знала, откуда явился Тернер, и потому окинула его взглядом, исполненным гордого пренебрежения. На нее особенно неприятное впечатление, как не без удовольствия отметил Тернер, произвели его ботинки, и он подумал: «Вот и отлично. Для чего еще нужна подобная обувь?»
Брэдфилд продолжал:
– Таким образом, Рейнская армия эвакуировалась совершенно внезапно, и он остался без дела. В этом вся суть.
– Как и без доступа к военной информации о НАТО, стоило бы добавить вам.
– Да, на этом строится моя гипотеза.
– Вот как, – сказал Тернер тоном человека, которому многое стало понятно, и тщательно занес слово «гипотеза» в блокнот, словно оно было новым в его личном лексиконе.
– В день отбытия Рейнской армии на родину Хартинг пришел, чтобы встретиться со мной. Да, это случилось как раз полтора года назад.
Брэдфилд замолчал, словно пораженный эффектом собственных воспоминаний.
– Он настолько тривиален, – произнес он потом с неожиданной и не характерной для него мягкостью в голосе. – Это вы можете понять? Настолько легковесен. – Он словно сам все еще поражался своим наблюдениям. – Важный момент, который сейчас можно запросто упустить из виду: чрезвычайную ничтожность его личности.
– Больше он ничтожным уже никогда не будет, – вскользь заметил Тернер. – Вам лучше сразу начать привыкать к этой мысли.
– Он тогда просто вошел ко мне. Выглядел немного более бледным, но в остальном – как обычно. Сел вот на тот стул. Между прочим, подушечка на нем его собственная. – Он позволил себе чуть заметную и едва ли уместную улыбку. – Такие вышитые подушечки в местных традициях. Но Хартинг был единственным сотрудником канцелярии, кто обозначил таким образом свое место.
– А теперь станет единственным, лишившимся его. Чьей работы вышивка?
– Не имею ни малейшего понятия.
– У него была домработница?
– Насколько мне известно, нет.
– Хорошо, продолжайте.
– Он ничего не стал говорить о своем изменившемся положении. Отлично помню: в канцелярии слушали тогда репортаж по радио. О том, как полк за полком грузился в железнодорожные эшелоны.
– Памятный для него момент, по всей вероятности.
– Да, скорее всего. Я спросил, чем могу помочь. Он ответил просто: хочу быть вам полезен. Все это без всякой патетики, крайне деликатно. Он отметил, что на Майлза Гейвстона легла большая нагрузка в связи с беспорядками в Берлине, буйствами студентов в Ганновере и прочими осложнениями. Словом, не мог бы он помочь ему? Мне пришлось напомнить об отсутствии у него необходимой квалификации для вмешательства в дела немецкой внутренней политики – это прерогатива штатных сотрудников канцелярии. Нет, сказал он, подразумевалось совсем другое. У него и в мыслях не было переходить границы своей компетентности в дипломатических вопросах. Он лишь подумал о паре общественных обязанностей, возложенных на Гейвстона. Не мог бы он что-то взять на себя? Он имел в виду, например, Англо-германское общество дружбы – организацию к тому времени малоактивную, но все равно требовавшую переписки и оформления прочей документации. И еще дела о пропавших без вести людях. Здесь он тоже способен был кое-что сделать, чтобы облегчить жизнь крайне занятому дипломату. Я вынужден был признать, что в его предложениях присутствует элемент здравого смысла.
– И вы согласились с ним?
– Да, я пошел на это. На чисто временных условиях, разумеется. Нечто вроде промежуточного решения вопроса. Я уже готовился вручить ему уведомление об увольнении в декабре, когда истекал срок очередного договора, а до той поры его можно было занять любой доступной работой. Но где тонко, там и рвется. Я совершил промашку, послушав его, как вы, должно быть, сразу подумали.
– Я ничего подобного не подумал и не сказал.
– А в этом и нет необходимости. Я подал ему мизинец, а он откусил руку по локоть. В течение месяца все подмял под себя. Дела, до которых у сотрудников канцелярии вечно не доходят руки, мелочевку, неизбежно накапливающуюся в крупном посольстве. Пропавших без вести, петиции для королевы, анонимно прибывающих почетных гостей, официальные туры для делегаций, Англо-германское общество, письма с жалобами на злоупотребления, с угрозами и все остальное, что вообще никаким боком не относится к ведению канцелярии. И так же постепенно он распространил свои таланты на сферу нашей общественной жизни. Церковь, хор, комитет по организации семейных ужинов и пикников, спортивный совет. Даже основал кассу взаимопомощи и отделение национального общества «Сбережения народа для блага государства». В какой-то момент попросил разрешения именовать себя «консулом», а я по глупости согласился и на это. Вы же понимаете, что никаких консулов здесь нет и быть не может. Консульство находится в Кёльне. – Брэдфилд пожал плечами. – К декабрю он сделался совершенно незаменимым. Принесли его контракт. – Он взял авторучку и уставился на кончик пера. – И мне пришлось продлить договор еще на год. Да, я решил дать ему еще двенадцать месяцев.
– Вы очень хорошо с ним обошлись, – заметил Тернер, ни на секунду не сводя с Брэдфилда глаз. – Можно сказать, проявили настоящую доброту.
– Но у него не было здесь ни официальной должности, ни страховки. Он уже одной ногой стоял за порогом посольства и сам прекрасно понимал свое положение. Думаю, это сыграло основную роль. Мы с тем большей добротой относимся к людям, чем легче нам от них потом избавиться.
– Вам стало жаль его. Почему вы просто не признаетесь в этом? Бога ради, вполне веская причина, которая вас полностью оправдывает.
– Да. Наверное, я его пожалел. В тот самый первый раз я действительно испытал к нему сострадание. – Брэнфилд снова улыбался, но теперь его развеселила собственная глупость.
– Он хорошо справлялся со всей работой?
– Хорошо. Порой прибегал к необычным методам, но их никак нельзя было бы назвать неэффективными. Разговоры по телефону предпочитал обмену письмами, хотя это вполне естественно – его ведь не обучали правильно составлять документы и послания. К тому же английский не был для него родным языком. – Брэдфилд опять пожал плечами. – Так и вышло, что я дал ему еще двенадцать месяцев, – повторил он.
– Истекшие в минувшем декабре. Это как лицензия, если разобраться. Разрешение оставаться одним из нас. – Он продолжал следить за Брэдфилдом. – Лицензия шпионить. И вы продлили ее во второй раз.
– Да.
– Почему же?
Тернер не впервые ощутил в собеседнике легкое внутреннее колебание, мгновенную нерешительность, которая могла означать желание что-то скрыть.
– Ведь вами двигало не только сочувствие, верно? Присутствовало нечто еще.
– Мои личные эмоции не имели значения. – Брэнфилд с резким стуком положил авторучку на стол. – Причины оставить его превратились в чисто объективные.
– Никто не утверждает, что это не так. Но вы могли по-прежнему чувствовать к нему жалость.
– Нам остро не хватало людей, и все трудились сверхурочно. Инспекторы сократили наш штат на две единицы вопреки моим самым красноречивым возражениям. Премиальные тоже урезали вдвое. А ведь волнения охватили не только Европу. Нестабильное положение складывалось повсеместно. Родезия, Гонконг, Кипр… Британские войска метались то туда, то сюда в попытке затоптать возникавшие лесные пожары. Мы снова оказались отчасти в Европе и отчасти – вне ее. Пошли разговоры о создании какой-то там Нордической федерации. Одному богу известно, какой дурак первым подал эту идею! – Брэдфилд процедил это уже полным презрения тоном. – Мы отправляли агентов прощупать обстановку в Варшаве, Копенгагене и Москве. Только что мы участвовали в заговоре против французов, а через день уже вступали в тайный сговор с ними же. И пока это происходило, мы умудрились кое-как собрать в единый кулак три четверти нашего военно-морского флота и привести в боевую готовность девять десятых независимого потенциала ядерного сдерживания. Для нас это стало самым трудным и самым унизительным периодом. Мы оказались перегружены работой. И в довершение всего как раз тогда Карфельд возглавил свое Движение.
